Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

— У меня! Я наверняка ничем вас не обижала.

— Вы говорите со мной, не глядя на меня. Вы стыдитесь своих прекрасных глаз? Ну вот, вы краснеете. В чем вы провинились?

— Вы ее смущаете, — говорит мне ее мать. Ответь ему, что за тобой нет никакой вины, но ты не смотришь на того, с кем разговариваешь, лишь из уважения и от скромности.

Она не ответила.

После короткой тишины вся компания встает, и малышка, сделав реверанс, уходит за своими рисунками и приносит их мне.

— Мадемуазель, я не хочу ничего видеть, пока вы на меня не посмотрите.

— Ну что ж, — говорит ее мать, — посмотри на месье.

— Ох, ну вот, — говорю я, — я узнаю вас. А вы, вспоминаете ли вы, что уже меня видели?

— Хотя и прошло шесть лет, я сразу вас узнала, как только вы вошли.

— Как вы могли меня узнать, если ни разу на меня не взглянули? Если бы вы знали, мой ангел, какая непростительная невежливость — не глядеть на человека, с которым разговариваешь! Кто мог вам дать такое дурное указание?

Малышка смотрит на мать, которая отходит к окну. Когда я вижу, что достаточно отомщен, и что англичане все поняли, я начал рассматривать ее рисунки, расхваливать все в деталях, поздравляя с наличием таланта и делая комплименты ее матери, которая обеспечила ей столь прекрасное образование. Она была счастлива от похвал, которые я раздавал то ей, то ее дочери, и речи более не шло об опущенных глазах. Софи, получив молчаливое позволение на меня смотреть, пользовалась им без перерыва; я угадывал в ее лице прекрасную душу, и сам себе сетовал, что вынудил ее жить под властью безумной матери. Она села за клавесин, она пела по-итальянски, потом она аккомпанировала себе на гитаре маленьким ариям, и, наконец, она захотела станцевать менуэт со своим братом, который учился в Париже и который танцевал весьма плохо, потому что плохо держался; и его сестра, обняв его, ему об этом сказала. Она затем станцевала его со мной, и ее мать, найдя менуэт превосходным, сказала ей, что она должна перестать обниматься, что я проделывал, посадив ее себе на колени, и наградив всеми поцелуями, которых она заслуживала и которые она мне вернула со всей нежностью, какой я только мог пожелать. Ее мать рассмеялась, и она также обняла ее нежно, отойдя от меня и спросив, не сердится ли она.

Мать показала мне залу, которую велела построить для бала и для того, чтобы давать ужин для четырех сотен персон, сидящих все вместе за одним подковообразным столом. Я легко уверился, что в Лондоне нет более обширной залы. Последний праздник давался перед закрытием парламента пять или шесть дней спустя. У нее было на службе более двадцати служанок и десять — двенадцать лакеев. Вся эта свора, которая, по ее словам, ее обкрадывала, была ей необходима, и так и должно было быть. Я оставил эту Корнелис, восхищаясь ее смелостью и желая ей счастья.

Я велел отнести себя в С.Джеймс-парк, к миледи Харрингтон; у меня было для нее письмо, как знает читатель; она жила на территории двора и поэтому собирала у себя ассамблею каждое воскресенье; У нее разрешено было играть, потому что в парке была королевская юрисдикция. В других местах нельзя было ни играть, ни давать концерты; шпионы, которые шастали по улицам Лондона, внимательно слушали, какого рода шум производился в гостиных домов, и могли судить, что кто-то играет, или кто-то поет, они прятались, где только могли, и если видели открытую дверь, проскальзывали внутрь и сажали в тюрьму всех дурных христиан, которые осмеливались таким образом нарушать святость воскресения, которую можно было, однако, восславить, отправившись в таверны развлекаться с бутылками или с девицами, которыми Лондон кишел.

Я поднимаюсь к миледи Харрингтон, передаю ей мое письмо, она сразу приглашает меня войти, я оказываюсь среди двадцати пяти-тридцати персон, мужчин и женщин, делаю реверанс миледи, которая сразу говорит, что видела меня у королевы и что хочет также видеть и у себя. По крайней мере три четверти часа я оказываюсь единственным говорящим: вопросы, ответы, все одни и те же, что бывают по случаю появления иностранца. Миледи Харрингтон, возраста сорока лет, еще красивая, знаменитая в Лондоне своим богатством и своими галантными похождениями, знакомит меня сразу со своим мужем и четырьмя взрослыми дочерьми — все очаровательные — миледи Станоп, Веллой и Эмилией, — я забыл имя четвертой. Она спрашивает, почему я явился в Лондон в сезон, когда все выезжают за город, и я ответил, что рассчитываю провести здесь год. На это она не имеет чего возразить и говорит, что в том, что зависит от нее, она постарается обеспечить мне на своей родине все возможное благоприятствование.

— Вы увидите, — говорит мне она, — всю знать в четверг на Сохо-сквер; я могу дать вам билет. Держите. Это ужин и бал. Он стоит две гинеи.

Я передаю их ей, и она надписывает на таком же билете: «Оплачено Харрингтон». Я не говорю ей, что только что обедал с Корнелис.

Она усаживает меня за вист и спрашивает, есть ли у меня письма к другим дамам. Я отвечаю, что есть одно, очень странного характера, которое я рассчитываю вручить даме завтра. Это письмо — портрет дамы.

— Оно при вас?

— Да, миледи.

— Могу я на него взглянуть?

— Почему нет. Вот оно.

— Это герцогиня Нортумберлендская. Пойдемте, передадим его ей. Подождем, когда отметят роббер.

Лорд Перси дал мне этот портрет в день, когда я обедал у него, сказав, что он послужит мне рекомендательным письмом, когда, явившись в Лондон, я представлю его его матери.

— Вот, герцогиня, — говорит ей м-м Харрингтон, — рекомендательное письмо, которое месье должен вам передать.

— Ах, да! Это г-н де Сейнгальт. Мой сын мне написал; я рада вас видеть. Надеюсь, что вы придете ко мне. Я собираю компанию три раза в неделю.

— Позвольте же, мадам, чтобы я представил вам настоящее письмо к вам.

— Охотно, вы правы.

Я сыграл в вист очень маленькую партию и проиграл пятнадцать гиней, которые сразу заплатил, и по этому случаю миледи Харрингтон отозвала меня в сторонку, чтобы дать мне урок, достойный быть описанным.

— Вы проиграли, — сказала мне она, — и заплатили золотом; полагаю, у вас с собой нет банковских билетов.

— Пардон, миледи, у меня есть по пятьдесят и сто.

— Следует разменять один и платить таким образом, или отложить оплату на другой день. У нас платить звонкой монетой считается за некоторую грубоватость, которая, впрочем, легко прощается иностранцу, который не может знать наших обычаев; но знайте, что это не сойдет вам в следующий раз. Вы заметили, что дама улыбнулась.

— Кто она?

— Это леди Ковентри, сестра герцогини Гамильтон.