Альберт Вандаль - Разрыв франко-русского союза

В результате в течение этого дня, проведенного на свободе и на чистом воздухе, при условиях столь благоприятных для откровенных бесед, ни одной положительной фразы не удалось добиться от Чернышева. Император не пал духом и, хотя не лично, а через доверенное лицо, возобновил попытку. На другой день утром, когда Чернышев отдыхал у себя дома, неожиданно явился к нему обер-гофмаршал. Он сказал ему, что император, “заметив, что он плохо выглядит, и обеспокоенный этим, пожелал узнать, не повредила ли ему травля оленя, которая состоялась слишком скоро после его утомительных путешествий и во время которой ему пришлось сделать восемнадцать лье”. Осведомившись с трогательной заботливостью о его здоровье, Дюрок приступил к истинной цели своего визита. Он упрашивал Чернышева еще настойчивее, чем накануне;

заклинал его высказать “требования, которые, вероятно, Его Величество император России поручил ему изложить только после усиленных уговариваний”.

Но Чернышев не мог дать ответа на просьбы, выраженные в столь дружеском тоне, так как ему строго-настрого было приказано не компрометировать своего правительства слишком ясно выраженными предложениями. Намекнув императору на территориальные уступки в Польше, он тем самым исчерпал свои полномочия: он не имел права возвращаться к предмету, которого ему позволено было только слегка коснуться. Таким образом, и второй разговор с обер-гофмаршалом, подобно первому, растаял в тумане неясных фраз.

Видя, что Чернышев, только однажды обмолвившись, окончательно набрал воды в рот, Наполеон возвращается к своему посланнику в России. Он находит, что наступило время вторично и более настойчиво прибегнуть к проницательности Коленкура. Но не рука герцога Кадорского напишет об этом Коленкуру; он доверил эту заботу новому редактору, неожиданно перемещенному в высшей администрации государства с одного поста на другой. На протяжении нескольких часов в правительственных сферах произошло неожиданное событие и, – факт, беспримерный в истории империи, – высший кризис вызвал перемену в министерстве.

В течение трех с половиной лет Наполеон мог на опыте узнать усердие, работоспособность и редкие качества ума графа Шампаньи, герцога Кадорского. Но в измученном работой министре начинают сказываться симптомы утомления и упадка энергии. В прошлом году при ведении таких трудных дел, как дела Польши и Швеции, Наполеон нашел, что он был ниже своей задачи. Возможно и то, что раздраженный, задетый за живое захватившими его врасплох военными приготовлениями России, он ставил главе своей дипломатии в упрек, что тот не в достаточной степени подстрекал бдительность нашего посольства в этой непроницаемой стране. Относясь к Шампаньи по-прежнему с большим уважением и благодарностью, он перестал ценить его услуги и не видел уже в нам министра, пригодного для трудных времен. Не лишая его своей милости, он решил отставить его, сохранив за ним заведование своим двором и предоставив ему отдыхать на этой менее трудной должности. Теперь, когда Франции угрожала война, когда наша дипломатия должна была выступить в качестве сотрудника наших войск, когда ей придется подогревать усердие союзников, наблюдать за их военными действиями, направлять и приводить их действия в соответствие с планами императора, императору нужно было, чтобы во главе министерства иностранных дел был своего рода гражданский начальник штаба, строгий и энергичный исполнитель его воли. Его выбор, естественно, должен был пасть на человека, наиболее освоившегося со складом его ума и деятельности, на человека, много лет помогавшего ему в делах внутренней и внешней политики. Таким был государственный секретарь Маре, герцог Бассано, имя которого на все времена останется синонимом беспредельной преданности.

Симпатии Бассано к полякам и их делу были известны. В глазах поляков, преданность и послушание которых, может быть, вскоре пришлось бы подвергнуть страшному испытанию, его назначение явилось бы выражением участия, одобрения, почти залогом их будущности, а, вместе с тем, оно не было вызовом России, ибо герцог умел своевременно высказывать высокомиролюбивые чувства. Привыкший скрывать свои личные симпатии, сомневаясь в себе, но никогда не сомневаясь в своем повелителе, он не давал бы ему советов, но зато был бы ему самым преданным, деятельным и неутомимым слугой. Его благоговение перед императором, его глубокая вера в непогрешимость великого человека служили верной гарантией, что он никогда не будет колебаться, никогда не потеряет энергии при выполнении полученных приказаний; что его слова и составленные им бумаги будут точным воспроизведением мыслей императора; что он сумеет передать их во всей их силе и сохранит малейшие их оттенки. Его замечательная способность редактировать бумаги позволяла взваливать на него сверхчеловеческий труд, без боязни отяготить его тяжкой работой. Наконец, его личное обаяние, его способность нравиться, его любезное обхождение в сочетании со спокойной непринужденностью – результат полной гармонии его жизни, слагавшейся из труда и светских удовольствий, – все это придало бы внешний блеск его должности и подняло бы ее в глазах других.

Передача полномочий произошла в течение одного утра. 17-го ранним утром, предписав Шампаньи послать некоторые, не терпящие отлагательства, бумаги, Наполеон сообщил ему о своем решении в собственноручном письме – образце такта и утонченного внимания, задачей которого было облегчить боль от наносимой ему раны. “Герцог Кадорский, – писал он, – я могу гордиться услугами, которые вы мне оказывали во всех должностях, которые я вам вверял. Но теперь внешние дела в таких условиях, что я счел необходимым для блага моей службы дать вам другое назначение. Прося вас вернуть портфель, я хотел, однако, непосредственно засвидетельствовать вам о моих к вам чувствах, чтобы у вас не осталось и тени сомнения относительно моего мнения об усердии и преданности, которые вы являли мне за все время вашего управления министерством”.[198] Вскоре по отправке письма состоялась перемена министров. Маре принял должность из рук своего предшественника и с полной непринужденностью водворился в министерском кабинете.

На столе он нашел письмо, которое приказано было заготовить три дня тому назад для герцога Виченцы; оно было составлено накануне и было готово к отправке. Новый министр представил его на утверждение императора. Император утвердил его к отправке, но предписал удостоверить и усилить его значение другим письмом, которое служило бы postscriptum'ом к первому.

Герцог Бассано составил второе письмо коротко и ясно. Он написал его под свежим впечатлением разговора, который только что имел с Его Величеством, и который глубоко запечатлелся в его уме. В строках этого письма, сквозь показную непоколебимость и уверения в всемогуществе, еще яснее проглядывает желание императора сговориться с Россией, лишь бы она не требовала нестерпимых жертв. “Очевидно, – писал министр, – петербургский двор поглощен двумя обидами: первая стоит в связи с делами о герцогстве Ольденбургском, вторая – с тревогами, которые он выносил в себе относительно Польши. Что нужно сделать, чтобы успокоить Россию? Откровенное объяснение много лучше вооружений; неотложное объяснение предпочтительнее разорительных приготовлений к войне. Вам, герцог, достаточно известно положение Франции и императорских армий, чтобы решить, как мало у нее поводов бояться войны; но император не может не огорчаться, что из-за пустяков опасность угрожает доброму согласию; что русский император отказывается от действительных выгод ради каких-то химер и готовится нарушить союз, который следовало считать вне всяких превратностей. Мне приказано сказать вам, герцог, так: если то, чего желают русские, не выходит за предела возможного, то будет сделано”.