Бернар Фоконье - Бетховен

По своему размаху, сложности, трудности для исполнения, но и благодаря доступности финального гимна для самой разной публики (из «Оды к радости» даже сделали гимн Европы в довольно невыразительной новой оркестровке Герберта фон Караяна) Девятая симфония — нечто большее, чем музыкальное произведение: это символ, эмблема, даже политическое оружие, как доказал Эстебан Бух в блестящем эссе. В зависимости от условий ее исполнения и восприятия она каждый раз звучит по-новому. Вот запись концерта в Берлине в 1943 году под руководством дирижера Вильгельма Фуртвенглера в присутствии ареопага нацистских вождей: устрашающая и роскошная медленность ритма, мощный финал… Предвидение славы Третьего рейха? А вот ее прочтение умирающим Леонардом Бернстайном в 1989 году, в момент падения Берлинской стены — и всё произведение символически обретает совсем иной смысл…

В этой симфонии просто-напросто заключен весь оркестровый гений Бетховена, его великолепное владение музыкальной драматургией: первая часть — мрачная, тревожная, словно звучащая из глубин земли, навевает воспоминания о трагических интонациях Пятой симфонии; вторая часть — скерцо, в начале ритм задается литаврами, потом их сменяют гобои и валторны, выводящие танцевальный мотив; напевное адажио, задумчивое, лиричное, напоминает «Сцену у ручья» из «Пасторальной»; затем финальный взрыв четвертой части, которая сама состоит из двух частей: инструментальной увертюры в си-бемоль миноре и собственно «Оды к радости» в торжествующем ре мажоре.

И тут хочется помириться с Клодом Дебюсси, который в своем «Господине Кроше» выносит такое светлое суждение о Девятой симфонии:

«В этом произведении огромных размеров нет ничего ненужного, даже анданте, которое новомодные эстеты считают слишком длинным; это просто деликатно предусмотренная передышка между ритмичной настойчивостью скерцо и инструментальным потоком, неудержимо увлекающим голоса к славе финала. Что же до бьющей через край человечности, разрывающей привычные рамки симфонии, она брызжет из его души, которая, пьяная от свободы, по иронии судьбы билась до крови о позолоченную решетку, которой его ограждала малосострадательная дружба сильных мира сего. Бетховен, верно, страдал от нее в глубине своего сердца и пламенно желал, чтобы человечество слилось в нем воедино; отсюда крик, исторгнутый тысячей глоток его гения и обращенный к „братьям“ самым смиренным и самым бедным. Услышали ли его они? Вопрос не праздный…»

В Вене ходили слухи, что Бетховен только что закончил огромное, грандиозное произведение. Но в 1817 году Лондонское филармоническое общество заказало ему симфонию, вот эту самую, по сути, которую он только что написал, и у него в очередной раз возник соблазн уехать с ней в Лондон. Тогда-то высшее венское общество, узнав о планах отъезда, и вспомнило о его существовании. К маэстро обратились с посланием, его умоляют, его ждут. Письмо, под которым стояло три десятка подписей, было просто непостижимо по своей высокопарной лести: «Лишь Вы один можете стать залогом решительной победы нашего стремления к добру. От Вас народы ожидают новой жизни, новых лавров и нового царства Добра и Красоты, несмотря на нынешнюю моду, насилующую вечные законы искусства»…

Непонятно, прискорбно, но Бетховен увяз в этой медовой патоке. Красивые слова — но никаких обещаний. Ничего похожего на контракт, оплачиваемый звонкой монетой. Отвлекающий маневр без гарантий заинтересованному лицу. Но они знали, какую надо затронуть струну, взывая к столь благородным чувствам.

Наконец, началась подготовка к концерту. Не без проблем. Монументальные размеры произведения отпугивали исполнителей. Встал вопрос о зале. Где сыграть такую композицию? Директор театра «Ан дер Вин» граф Пальфи дал согласие при условии, что управлять оркестром будут его дирижеры. Бетховен и слышать об этом не хотел: он требовал, чтобы его симфонией дирижировали Михаэль Умлауф и Игнац Шуппанциг — только им он доверял. Он выбрал другой театр, гораздо меньший по размеру, — театр у Коринфских ворот («Kamtnerthortheater»). Он стал подозрительным, обвинял своих соратников в том, что они его обирают, заявил, что бросит идею с концертом. Огромному Шуппанцигу потребовались вся его ловкость и добродушие, чтобы заставить его изменить свое решение.

Певицы Каролина Унгер и Генриетта Зонтаг заупрямились, напуганные сложностью своей партии и текста. Он всячески их обхаживал, чуть не пылинки сдувал, даже пригласил к себе домой на ужин. Оттуда они вышли едва живы, изнемогая от приступов рвоты: надо полагать, предложенные им еда и вино были испорчены.

Все хотели «вставить свои пять копеек» — и Шиндлер (а как же без него), и племянник Карл, и даже брат Иоганн, мало сведущий в музыке.

В конце концов концерт состоялся 7 мая 1824 года. Помимо большой симфонии с соло и хором должны были впервые исполнить «Торжественную мессу». Вмешалась полиция, поскольку исполнять религиозную музыку в театре было запрещено. Ей объяснили, что избранные отрывки будут «гимнами»…

В день концерта театр, эта «ореховая скорлупа», едва мог вместить толпу, явившуюся на выдающееся событие. Только императорская ложа была пуста. Аристократы, уже разъехавшиеся по летним резиденциям, не удостоили концерт своим посещением. Отсутствовал даже эрцгерцог Рудольф.

В зале установилось невероятное напряжение. Сначала публика благоговейно прослушала первую, мрачную часть. Но уже во время скерцо оркестр перекрывали крики восторга. После последних взрывных нот настал неописуемый гомон. Аплодировали пять раз. Присутствующие полицейские начали нервничать: даже императорскую фамилию обычно приветствовали только тремя взрывами аплодисментов.

Бетховен ничего не слышал. Он стоял спиной к публике, рядом с дирижером Умлауфом, уткнувшись в свою партшуру. К нему подошла одна из певиц, Каролина Унгер. Она взяла его за плечи и повернула к толпе. Он увидел взволнованные лица, трепещущие руки. Поклонился.

Его счастье было недолгим. Причитающаяся ему доля от сборов была курам на смех: 120 дукатов. Просто гроши за столько месяцев работы. Несмотря на успех, он оказался на мели. Он только что подарил человечеству шедевр, уж он-то это знал. Разве славы недостаточно? Нет. Думать, будто артист живет вне материальной реальности и деньги ему не нужны, значит не уважать его. Бетховен отказался пойти ужинать. Он несколько часов пролежал на диване в бешенстве и отчаянии.

Симфонию исполнили повторно 25 мая вместе с одной арией Россини для привлечения публики. Не стоило этого делать… На сей раз зал был полупустым. Это было похоже на провал, а то и на заговор. Неужели его враги успели оклеветать его произведение перед слушателями? Ужин после концерта прошел плохо. Хотя общество собралось веселое. Там были его друзья, племянник Карл, обе очаровательные певицы — Каролина Унгер и Генриетта Зонтаг. Шутки ради Шуппанцигу предложили поесть перед ужином — его зверский аппетит уже вошел в легенду. Но Бетховен был мрачен. Мельком сделанное замечание оказалось искрой, вызвавшей пожар. Ему предложили укоротить симфонию. Он взорвался от ярости. А поплатился за всё Шиндлер. Бетховен теперь его просто на дух не переносил, и вот прекрасный случай от него избавиться. Он обвинил Шиндлера в провале и заявил, что тот украл его деньги. Шиндлер ушел, за ним остальные. Бетховен остался за столом один вместе с Карлом. Так, в муках, горечи и раздорах, родилось самое знаменитое музыкальное произведение на свете, воспевающее братство всех людей.