Марианна Басина - Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

— Если съесть эти ягоды, — сказал он, — то холера, должно быть, придет через пять минут.

Филиппов тотчас сорвал всю гроздь и съел половину ягод, прежде чем Достоевский успел его удержать. Эта нелепая, мальчишеская, но какая-то милая удаль молодого студента трогала Достоевского. А еще больше нравилось ему в юноше то, что, поступив опрометчиво, Филиппов готов был раскаяться, тотчас сознаться в своей неправоте, если ему убедительно разъяснили дурную сторону его поступка.

Честность, искренность, смелость… Эти качества были в высокой степени присущи и самому Достоевскому.

Конечно, он не выказывал себя мальчишеской бравадой, но когда в Парголове на улице увидел холерного больного, то, не задумываясь, подошел к нему и помог.

Именно честность, именно смелость заставляли думать не только о тех несчастных, что были перед глазами, но и обо всех других, обо всех обездоленных на свете.

Весьма пристально наблюдавший за молодыми людьми, что приходили к Петрашевскому, статский советник Липранди свидетельствовал:

«…В большинстве молодых людей очевидно какое-то радикальное ожесточение против существующего порядка вещей, без всяких личных причин, единственно по увлечению мечтательными утопиями, которые господствуют в Западной Европе… Слепо предаваясь этим утопиям, они воображают себя призванными переродить всю общественную жизнь, переделать все человечество и готовы быть апостолами и мучениками этого несчастного самообольщения. От таких людей можно всего ожидать. По их понятиям, они действуют не для себя, а для блага всего рода человеческого, не для настоящей только минуты, а для вечности».

«Белые ночи»

Минуло три года с того дня, как имя Федора Достоевского явилось в печати. Удивительно быстро — никогда прежде не летело так его время — пронеслись эти годы…

Как легко, как скоро получил он было этот высочайший титул гения. И как внезапно, как жестоко мимолетная его слава обернулась колкостями, насмешками, равнодушием. И как упрямо, как смело, как отчаянно пришлось ему бороться за свое — именно свое! — место в литературе. Однажды, в тяжелую минуту, он с горечью воскликнул: «…Я как в чаду. Не вижу жизни, некогда опомниться; наука уходит за невременьем. Хочется установиться. Сделали они мне известность сомнительную и я не знаю, до которых пор пойдет этот ад. Тут бедность, срочная работа…»

Ни от бедности, ни от срочной работы он так и не ушел. Но пора «сомнительной известности», пора мучительной неопределенности теперь навсегда миновала. Он вступил, наконец, на твердую почву — он установился, обрел себя.

В декабрьской книжке «Отечественных записок» 1848 года была напечатана его небольшая повесть под заглавием «Белые ночи». Рецензент «Отечественных записок» отнес повесть к числу лучших литературных произведений года. «Автора не раз упрекали, — писал он, — в особенной любви часто повторять одни и те же слова, выводить характеры, которые дышат часто неуместной экзальтацией, слишком много анатомировать бедное человеческое сердце… В „Белых ночах“ автор почти безукоризнен в этом отношении. Рассказ легок, игрив, и, не будь сам герой повести немного оригинален, это произведение было бы художественно прекрасно».

Достоевский в это время с гордостью замечал: «…Сочинения мои чем далее, тем более хвалятся публикою. Это верно, и я это знаю. Т. е. что же тут было такого, почему они, несмотря на падение мое в 47 году… и проч. начали читаться и выходить в люди? Ответ: Что, стало быть, есть во мне столько таланту, что можно было преодолеть нищету, рабство, болезнь, азарт критики, торжественно хоронившей меня, и предубеждение публики».

Всегда строгий к нему «Современник» — отдел критики в журнале Некрасова вел в это время писатель и публицист Александр Дружинин — решительно поставил новую повесть Достоевского выше прежних его произведений, исключая разве «Бедных людей». Дружинин находил и замечательной, и верной основную мысль повести — мысль о том, что существует «целая порода» молодых людей, которые при доброте, уме и при всей ограниченности своих скромных потребностей все-таки глубоко несчастны в окружающей их русской жизни. «От гордости, от скуки, от одиночества», как писал критик, эти молодые люди привязываются к своим воздушным замкам, становятся чудаками, мечтателями.

В новой повести, как прежде в «Хозяйке», Достоевский опять изобразил Мечтателя. Но только существование его было начисто лишено той исключительности, необычайности, которой пронизан мир Ордынова.

Достоевский избрал теперь простой, вовсе незамысловатый сюжет и нарисовал обыкновенные, примелькавшиеся на петербургских улицах лица. Он точно бы последовал давнему совету Белинского и вернулся к манере «Бедных людей». Однако поставив на место заурядного, немудрящего Макара Девушкина пылкого фантазера, поэта, мечтателя, каким был и его Ордынов, Достоевский широко раздвинул границы тесного чиновничьего мирка.

В «Белых ночах» он сумел соединить поэтическую простоту и достоверность в изображении жизни с философской глубиной в постижении человеческих характеров — и из этого-то сплава и возник постепенно тот неповторимый стиль, который навеки вошел в литературу с именем Достоевского.

Белые ночи… Странность, причуда капризной северной природы. Как к лицу они этому странному, холодному городу! И как созвучны душе петербургского мечтателя!

«Я пришел назад в город очень поздно, и уже пробило десять часов, когда я стал подходить к квартире. Дорога моя шла по набережной канала, на которой в этот час не встретишь живой души. Правда, я живу в отдаленнейшей части города. Я шел и пел, потому что, когда я счастлив, я непременно мурлыкаю что-нибудь про себя, как и всякий счастливый человек, у которого нет ни друзей, ни добрых знакомых и которому в радостную минуту не с кем разделить свою радость. Вдруг со мной случилось самое неожиданное приключение.

В сторонке, прислонившись к перилам канала, стояла женщина; облокотившись на решетку, она, по-видимому, очень внимательно смотрела на мутную воду канала. Она была одета в премиленькой желтой шляпке и в кокетливой черной мантильке. „Это девушка, и непременно брюнетка“, — подумал я. Она, кажется, не слыхала шагов моих, даже не шелохнулась, когда я прошел мимо, затаив дыхание и с сильно забившимся сердцем. „Странно! — подумал я, — верно, она о чем-нибудь очень задумалась“, и вдруг я остановился как вкопанный. Мне послышалось глухое рыдание. Да! я не обманулся: девушка плакала, и через минуту еще и еще всхлипывание. Боже мой! У меня сердце сжалось. И как я ни робок с женщинами, но ведь это была такая минута!.. Я воротился, шагнул к ней и непременно бы произнес: „Сударыня!“ — если б только не знал, что это восклицание уже тысячу раз произносилось во всех русских великосветских романах. Это одно и остановило меня».