История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров
На этом я остановился. Он, помолчав, сказал: «Акимко, поди-ко, принеси четвертную», — и больше ни слова.
Я видел, что он был рад моему уходу: семья подросла, все стали работники, а у меня ребенок, с которым матери надо было бы сидеть дома, а там и другого жди — эти хозяйственные соображения, кроме его неприязни к нам, вызывали эту радость.
Получив 25 рублей, я сказал еще: «Может, дашь лошадь, чтобы уехать нам до Березова?» Он опять: «Поди, Акимко, запряги Карька».
Итак, мы, увязав свое барахлишко, стали прощаться. Все заревели, в том числе и моя жена. Пустил крокодилову слезу и отец, прощаясь с моим сынишкой: «Прошшай, Феденька!» Не плакали только мы с сынком: он потому, что, по-видимому, в это время был сыт и не замочился, а я потому, что не хотел этого делать перед злейшим своим врагом — отцом. Хотя и у меня было нелегко на душе, я понимал, что у меня с моей дорогой семьей отныне нет своего угла, и нет обеспеченного существования, даже никаких определенных средств к существованию.
План мой состоял в том, чтобы жену с ребенком поместить пока у тестя и тещи (которым я, впрочем, об этом ничего не говорил, и для них наш приезд «насовсем» был неожиданностью) с тем, чтобы жена могла ходить к их соседу, портному работать и учиться портняжить. Сам же я решил поехать в Архангельск, попытаться устроиться там на какую-нибудь работу. Если удастся, на постоянную, или хотя бы подзаработать за летний сезон на временных заработках. В последнем случае я имел в виду к зиме путем переписки договориться со знакомым портным из Черевкова[245] Мокеевым Александром Никитичем, чтобы он взял меня на ускоренную выучку портновскому делу. Эту профессию я избрал потому, что она могла дать мне заработок и в том случае, если бы моя нога настолько ослабела, что я стал бы неспособен к другому труду.
Устроив жену у тестя, я из своих 25 рублей купил ей мешок (5 пудов) муки за 5 рублей 60 копеек, немного чаю и сахару, оставил ей несколько рублей на расходы и договорился с Гришечкой Марфёнком, как звали березовского портного. Условия были «божеские»: жена, работая у него, должна была кормиться за свой счет, и машина у нее должна быть своя. У нас машины не было, и я из тех же 25 рублей, проезжая в Архангельск, попутно в Устюге, в отделении компании «Зингер» купил ее, внеся задаток 5 рублей с последующей ежемесячной уплатой по 2 рубля, а полная стоимость была 85 рублей.
Тяжело мне было оставлять свою дорогую семью, и я видел, что и жене тоже тяжело было оставаться. Ждать парохода пришлось в Нюксенице на берегу, пристани тогда не было[246]. Все эти дни, почти неделю, проводила со мной на берегу и жена с ребенком на руках.
Я уговаривал ее идти домой, чем томиться ожиданием целые дни, сидя на берегу, не все ли, мол, равно, теперь нам проститься или тогда, когда я буду садиться на пароход. Но ей не хотелось расстаться со мной раньше времени, да и мне, признаться, было приятно видеть ее возле себя. Все же на пятый или шестой день я проводил ее домой, а на следующий день утром пришел и пароход. И только я сел на него, как увидел, что жена с горы машет мне белым платком. Махнул в ответ и я, но пароход по течению шел быстро, и жена скоро пропала из виду. Мне стало так грустно, что я едва не плакал. Под впечатлением этого расставания мне пришла мысль записывать свои думы в дневник. И в своей книжке я написал: «Как невыразимо тяжело мне расставаться с единственными в целом мире дорогими мне существами! Как много говорил мне этот взмахивающийся из-за кустов белый платочек, он заставлял мое сердце рваться из груди. Ведь кто знает, что ожидает меня впереди: могу заболеть, умереть и никогда их больше не увидеть. Но мысль об этом тревожит меня больше потому, что тогда жена будет убита горем, а сын мой будет расти без отца».
Мое мрачное предположение почти сбылось: проработав лишь один первый день под холодным, как осенью, архангельским дождем на погрузке балансов[247], я весь промок, продрог и ночью заболел.
Наутро я не мог не только идти на работу, но даже подняться с нар. Я дрожал на голых нарах, укрывшись только своей ветхой тужуркой, с котомкою в головах, и никому до меня не было дела: рабочие, ночевавшие тут, ушли на работу.
В то время не было таких общежитий для рабочих, как теперь — с кроватями и постельными принадлежностями, а были грязные казармы с нарами, на которых спали рабочие — иногда так тесно, что лежать можно было только на боку, а под нары складывали свои сундучки, котомки и мокрую обувь. В казармах всегда царили пьянка и картежная игра, нередко кончавшиеся драками. Однажды, проснувшись ночью от шума, я увидел, как пьяные игроки бьют друг друга пустыми бутылками, обливаясь кровью.
Болел я дней пять — наверное, был грипп. Потом стало лучше, и я снова вышел на работу. За дни болезни тогда, конечно, не платили. Работал я поденно, по 2 рубля 25
