Воспоминания с Ближнего Востока 1917–1918 годов - Эрнст Параквин
В Персии вторжению русских воспротивилась жандармерия, сформированная, согласно международному соглашению, под командованием шведских, настроенных в основном прогермански офицеров, так что потом она присоединилась к германо-турецким силам, которые пошли через Керманшах в наступление на Хамадан. При отступлении немцев и турок персидская жандармерия следовала за ними до района Сулеймание на персидско-турецкой границе. Она подчинилась германскому командованию, принявшему на себя ее содержание. Немедленно турецкое правительство выдвинуло требование, чтобы жандармы подчинялись исключительно ему. Персы отказались. Дошло до длившихся месяцами и крайне неприятных дискуссий, в которые ради германских интересов безуспешно вмешивался и генерал фон Фалькенгайн. Под конец уж не осталось ничего, кроме как отдать распоряжение об отправке персидской жандармерии назад, на ее родину. При переходе границы ее с издевательской усмешкой встретил английский консул из Керманшаха[348], присоединив ее к новой жандармерии, формируемой теперь в Персии Британской империей. Слепая ревность и зависть самих турок лишили их ценной военной поддержки при охране границы, только усилив войска противника, лишь бы не допустить в Персии впечатления, что Германия играет в союзе сколько-нибудь ведущую роль.
В середине июля 1918 г. я перед моей отправкой на Кавказ попрощался с германским посланником в Константинополе графом Бернсторфом. Я просил его поддержать драгомана Вустрова, который тогда должен был выехать в качестве временного консула в Тебриз, а содействие ему в борьбе с английским влиянием особо поставил мне в качестве задачи генерал Людендорф. Посол был явно неприятно удивлен и ответил мне так: «Германский консул в Тебризе? Это приведет лишь к новым осложнениям с турками!» Когда же я позволил себе указать, что в нейтральной Персии для нас важны в первую очередь германские интересы, посол, отчаянно пожав плечами, возразил: «Да что же Вы хотите! При нашей политике не остается ничего, кроме как одним прекрасным днем позволить нашим дорогим союзникам еще и забрать персидский Азербайджан, который они рассматривают как сферу лишь своих интересов». К сожалению, посол был прав. Каждый немец, кто дал бы себе труд трезво оценить обстановку на Ближнем Востоке, сразу же увидел бы принципиальную ошибку в нашей политике. Бессилен тот, кто остался один. В войну же нам отомстила наша неверная политика в мирное время.
Чему же мог послужить наш союз с Турцией? Потрясенно мы наблюдали те же явления, что в нашем альянсе с Австро-Венгрией. Более слабый, но при этом амбициозный партнер за наш счет проводил великодержавную политику. Руководству германской политики на Ближнем Востоке и до войны совершенно не хватало дальновидности, решительности, какой-либо целеустремленности.
Там, на Востоке, я как-то спросил приданного мне в подчинение сотрудника внешнеполитического ведомства, какую цель преследует германское правительство своей политикой в Персии. И так как я получил крайне размытый ответ, в котором известную роль играл тот самый – и менявшийся год от года – status quo, то я попытался более резко поставить вопрос и указал на самые разнообразные возможности действий в персидской проблеме. В обмен на компенсации в других регионах Персию можно было предоставить английскому или (!) русскому влиянию либо же искусственно сохранять спорную зону между двумя этими странами, чтобы пользоваться выгодами от напряжения между ними[349]. Следовало бы задуматься и о том, чтобы создать большой переднеазиатский блок из Турции, Персии и Афганистана, в котором мы могли бы взять на себя экономическое и политическое руководство. В конце концов мы могли бы защитить политическую целостность Персии и рассматривать ее лишь как объект приложения экономических усилий для всех держав[350]. Однако надо было все же иметь некий конкретный и долгосрочный план. Когда я проводил при этом военные параллели, что при стратегических действиях всегда ставят вполне определенную цель, в то время как средства к ее достижению могут, разумеется, меняться в зависимости от обстановки, мне следовал с пренебрежительной миной веский ответ: дипломатия не может ставить себе столь далеких целей. Политика ведется исходя из текущей обстановки.
Вот таким духом был пронизан наш АА, представитель которого выражался подобным образом. И это отсутствие действительно широких и ясных целей, каковые столетиями – пусть и самыми разными средствами, однако с несгибаемым упорством – преследовала английская политика, позволило нам во время спешного вступления в эту войну втянуть себя в самые фантастические и сиюминутные предприятия, от которых мы ожидали получить самые неожиданные эффекты. Я укажу здесь лишь на две таких попытки, демонстрирующих всю размытость нашей политики на Ближнем Востоке: экспедицию в Афганистан и объявление «священной войны»[351].
Капитан Нидермайер, военный руководитель экспедиции, а также сопровождавшие его дипломаты провели ее с удивительной энергичностью. Однако им, как я слышал лично от капитана Нидермайера, с самого начала пришлось сознавать, что возлагаемые на них на Родине надежды не могут воплотиться. Да и как же должна была действовать горстка немецких мужчин, за которой не стояло никакой военной силы, да еще и с Россией, вставшей между ними и их родной страной? Побудить умного эмира Афганистана к войне против Англии и революционизированию Индии?[352] И если обычно были убеждены, что единственно действенным и прямо всемогущим средством является бронированный кулак, то тут вдруг чудо должны были совершить слова и послания![353]
Когда осенью 1914 г. впервые была объявлена священная война, мне довелось переговорить с пленным французским дипломатом Пьером Герле[354], бывшим атташе в Вене и членом кабинета Делькассе. Он иронически вопросил меня: «Ну, Вы много от этого ждете?» Я ответил отрицательно, однако тогда еще выразил надежду, что по крайней мере окажутся скованными колониальные войска Антанты. Однако и этого не произошло. Священная война стала полнейшим фиаско, ведь она, собственно, и не была именно священной войной! В тот момент, когда на стороне мусульман воевали и христиане, такая война лишалась своей мистической опоры, своего характерного смысла. Как христианин мог быть смертельным врагом правоверного, если другой христианин
