Люди – книги – люди. Мемуары букиниста - Татьяна Львовна Жданова
Ну да ладно, как-то мы все-таки жили. Однако с каждым годом весь этот маразм становился все противнее, и все труднее было его выносить. Библию покупать было нельзя, можно только с иллюстрациями Гюстава Доре; нельзя было покупать книги Ренана, который, кстати, постарался низвести образ Христа до обыденности. Нельзя было покупать книги по буддизму, нельзя было покупать «Камасутру», нельзя было покупать книги с карикатурами, потому что там могли попасться карикатуры на Хрущева или Фиделя Кастро. Кстати, вспоминается одна забавная история. Приходил к нам в магазин один молодой художник, кажется, его звали Саша Соловьев. Вот однажды он пришел ко мне с альбомом Берлинского зоопарка, который купил в магазине «Дружба». Ужасно довольный своей покупкой, он открыл страницу, где была помещена фотография бегемота, и спросил меня: «Ну, узнаешь?». Я смотрела на эту фотографию и так и сяк, но не могла понять, на что или на кого он намекает. Тогда Саша вытащил из кармана спичечный коробок, отломил те сторонки коробка, где была сера, и положил эти полоски над глазами бегемота. Боже мой! Бегемотья морда тут же превратилась в физиономию товарища Брежнева. Конечно, я покатилась с хохоту, а Саша собрал свои трофеи и торжественно удалился. Вот так мы иногда резвились. Может быть, надо было запретить к покупке книгу о зоопарке?
Врать нам приходилось прежде всего из-за плана. Каждый месяц мы должны были выполнять план и желательно перевыполнять его на 2–4 %. Но не более. А почему? Да потому, что 2–4 % перевыполнения плана нам оплачивали, а если процентов набиралось больше, мы за них ничего не получали. Кому охота работать за просто так? Да ещё на следующий год план увеличат на все те проценты, которые мы сумели выдать. Стало быть, никакого смысла надрываться и сильно перевыполнять этот идиотский план, не было. Нет чтобы работать так: раз торгуется – торгуй, лови момент и получай прибыль; не получается – рой землю, чтобы торговалось. Вообще, торговля, когда она ладится, занятие веселое, бойкое, даже озорное. Но кто ж вам даст повеселиться в советской торговле? Давай план, и всё тут. Так вот, в конце месяца, когда мы понимали, что план уже сделали и проценты нам обеспечены, мы вынуждены были прятать ходовой товар и врать в глаза покупателям, что ничего нового не поступило. Нам, товароведам, приходилось врать «продавателям», что их книги пока не нужны, и беднягам приходилось таскаться к нам лишний раз. Нам приносили шикарные книги, руки сами тянулись взять их поскорее, а мы с незамутненным взором заявляли, что они нам сейчас не нужны. Мы уговаривали комплектаторов из библиотек проводить счета не в конце текущего месяца, а в начале следующего. Часто в следующем месяце вся история повторялась снова. Короче, сплошной «абсюрд», как говорила Галка «Сыр». И этот «абсюрд» повторялся из месяца в месяц, мы бегали по замкнутому кругу, чувствуя себя полными дурами. Однако сломать эту кретинскую систему нам было не под силу. Так жила вся страна.
Глава 20. Интересные встречи
Несмотря на то, что в наш магазин приходило много всякого народа, все же, видимо, это был какой-то совершенно определенный круг людей, потому что происходили, казалось бы, немыслимые встречи. Ну, например, продавалась у нас библиотека знаменитого покойного латиниста профессора С. И. Радцига. Слухи о том, что будут продавать его библиотеку, давно ползли по Москве, и товарищи латинисты-эллинисты то и дело насиловали нас по телефону вопросами, когда она, наконец, поступит в продажу. Елена Павловна и Александра Фроловна долго обрабатывали эту огромную библиотеку. Наконец, великий день наступил. Это был как раз конец января 1969 года. Зима тогда была снежной и морозной. Латинисты прибежали к дверям магазина часам к восьми, а открывали мы его в десять. Они стояли, переругиваясь в очереди, на морозе. Мы тоже пришли пораньше, пробились сквозь латино-греческую толпу, разделись, освободили стеллажи у самой витрины, справа от кабинета директора, и выставили на эти стеллажи радциговские книги. В магазин, разрумянившись от мороза, вошла Елена Павловна в своей красивой шубе и изящной меховой шапочке. Её темные глаза казались ещё темнее на красивом розовом лице. Своим детским голоском Елена Павловна сказала:
– Девочки, ну пустите вы их хоть в тамбур. У вас ведь там профессора мерзнут.
Кто-то из наших дев пошел открыть дверь, чтобы запустить эту алчущую свору в тамбур. Латинисты хлынули в него и не поместились, передних вытолкнули из тамбура прямо в торговый зал, и они там стояли, робко переминаясь с ноги на ногу, ожидая момента, когда можно будет кинуться к полкам. Наконец, их пригласили пройти, и первыми у стеллажей оказались супруги Заславские. Насколько я помню, сам Заславский был учеником Радцига, может быть, его жена тоже. Они прочно укрепились за прилавком, и никого другого девчонки туда пока пропускать не собирались, во избежание краж. Я наблюдала за этой сценой с чувством глубокого удивления. Я только пришла на практику и никак не могла понять, какую такую ценность представляют собой эти потрепанные на вид книжки, почему они столько стоят и как могут люди выкладывать за них буквально астрономические суммы. Супруга Заславского вгромоздилась на высокую стремянку и «реяла» на ней, как синее знамя (на ней была синяя кофта от лыжного костюма и шапка-ушанка). Она не слезала с неё часа два, прочесывая верхние полки и сметая с них чуть ли не всё подряд. Сам Заславский, маленький и незаметный мужчина, копался на нижних полках и под прилавком. Куча отобранных ими книг росла на глазах. А остальные латинисты, скрежеща зубами от ненависти, бродили по магазину, ожидая своей очереди подобраться к тем крохам, которые должны были остаться после этого мамаева разорения. Какая-то из латинских дам, темноволосая, интересная, подошла к нам и стала жаловаться трагическим шёпотом:
– Нет, вы только посмотрите на этих Заславских. Они же гребут всё подряд. Нам ничего не останется.
И мне стало её искренне жаль, хотя я по-прежнему не понимала, как можно страдать по поводу этих старых книг.
Среди слоняющихся по магазину латинистов я заприметила сравнительно молодого человека, лет 35, лицо которого казалось мне странно знакомым.
