Стивен Фрай - Дури еще хватает

Вот так понемногу бидвигался вперед, бинудничая, огромаднейший человечище по имени Стивен Фрай. Несмотря на мою страсть ко всему американскому и мою одержимость языком, литературой, историей и культурой этой страны, я впервые посетил ее лишь на третьем десятке лет. Я тогда адаптировал и переписал либретто британского мюзикла «Я и моя девочка», о котором уже упоминал passim[44], и было решено, что ему стоит, возможно, попытать счастья на Бродвее. Вот я и полетел вместе с постановщиком Майком Оккрентом и исполнителем главной роли Робертом Линдсеем рейсом «ПанАм» из Лондона в аэропорт Кеннеди. Впервые увидев контур Манхэттена, я испытал чувства Данте, впервые увидевшего Беатриче, Кортеса, впервые увидевшего Тихий океан, и, смею сказать, Саймона Коуэлла, впервые услышавшего Сьюзан Бойл. Я влюбился в Нью-Йорк точно так же, как это проделали до меня П. Г. Вудхауз, У. Х. Оден, Оскар Уайльд и многие другие мои литературные боги. Но ведь мы приехали сюда лишь репетиций ради. Премьера мюзикла должна была состояться в Лос-Анджелесе, штат Калифорния. И стало быть, при первом моем приезде в Америку мне предстояло пожить и на Манхэттене, и в Беверли-Хиллз. Чаша моя переполнилась, как засорившийся водосток.

В театральной части Бродвея есть знаменитая закусочная под названием «Карнеги Дели». Вы можете помнить ее по фильму Вуди Аллена «Бродвей Денни Роуз». В первый мой полный американский день я зашел туда и заказал сэндвич с пастрами. Великое дело, скажете вы. Именно так. Великое. Громадное. Тем, кто не имел удовольствия сталкиваться с настоящим нью-йоркским пастрами-сэндвичем, объясню, что размером и плотностью он сильно напоминает мяч, которым играют в регби. Два тонких ломтика ржаного хлеба, а между ними — слои, слои и слои теплой, жирной, упоительно вкусной маринованной говядины. Ну и еще огурчики маринованные в придачу. Так, сохраните этот образ перед вашим внутренним взором. Я лицом к лицу с огромным сэндвичем с пастрами. Молодцы. Теперь мы шустро перескакиваем в ЛА. Я трачу все мои суточные на единственный уик-энд в отеле «Бель-Эр», роскоши коего я и вообразить, а тем более ожидать не мог. С другого конца зала, в котором я завтракаю, мне подмигивает Роберт Редфорд. Я едва не наступаю на собачку, принадлежащую Ширли Маклейн. Чаша моя переполняется еще пуще и походит теперь не столько на чашу, сколько на фонтан Треви.

Возвращаемся в Нью-Йорк. Рад сообщить, что первое представление «Я и моя девочка» стало таким, на какое я мог только надеяться. «Нью-Йорк таймс» восторженно бесновалась, мы стали хитом. В конечном счете я получил премию «Драма Деск» и номинацию на «Тони»; Роберт Линдсей тоже получил последнюю за свою блестящую игру — а затем и саму «Тони», и полную шляпу других наград. Раз за разом я обещал себе, что когда-нибудь поселюсь в Нью-Йорке, в городе, мостовые которого питают вас электричеством, как рельсы поезд подземки. В те дни я жил на квартире, принадлежавшей моему другу Дугласу Адамсу. Возвращаясь домой, я многословно рассказывал сидевшей рядом со мной в самолете женщине о том, до чего мне понравилась Америка и как я когда-нибудь буду жить в Нью-Йорке.

— Постойте, голубчик, — сказала она (весьма походившая на тетушку Мейм Розалинды Рассел), — вы же говорите, что побывали только в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе.

Верно, признал я.

— Ну так вы никакой Америки пока и не видели.

Полагаю, восприятие части чего-либо как полного подобия целого и вправду можно счесть ложным выводом из разряда pars pro toto[45] или говорящей о лености ума синекдохой, однако я не понял по-настоящему слов этой женщины, пока не бипомыслил, как выразилось бы «Нэшнл Джиогрэфик», о колоссальном континенте мясистости, коим был сэндвич «Карнеги Дели». Как может кто-либо утверждать, что он съел этот пастрами-сэндвич, если на самом деле ему довелось отгрызть по кусочку от двух тонких ломтиков ржаного хлеба, верхнего и нижнего, оставив целый континент пастрами почти не тронутым? Как может кто-либо утверждать, что он познал Америку, если ему всего-то и удалось, что полакомиться с краешку Нью-Йорком и Лос-Анджелесом?

Одна из задач, коими я был… э-э… озадачен, приехав в Лос-Анджелес году в 1990‑м, не то 1991‑м, состояла в том, чтобы получить в Лас-Вегасе некий сценарий и привезти его в Лондон. Большая студия с большим бюджетом могла позволить себе отправить факсом из Лас-Вегаса в Лондон 120‑страничный сценарий, однако продюсерской компании «Ренессанс Филмз», основанной Кеннетом Брана на пару со Стивеном Ивенсом, подавшимся в продюсеры джентльменом из Сити, такое было не по карману. Электронная же почта с ее «довесками» еще оставалась в ту пору лишь искрой в глазах будущего. Если вам требовалось переправить какой-то документ, вы прибегали к услугам курьера. Курьеров же предоставляли DHL и FedEx — на худой конец, мог сойти и Стивен Фрай.

Не могу припомнить, что привело меня в Лос-Анджелес в 1991‑м, да и 1991‑й ли это был, но точно знаю, что предшествующей зимой я пригласил Эмму Томпсон и ее нового мужа Кена Брана провести неделю в моем норфолкском доме. Им довелось увидеть, как я рублю дрова. Мы беседовали о том о сем, и, как это водится у Кена, в голове его зародилась — или окончательно утвердилась — идея фильма.

Впрочем, поразмыслив, я пришел к выводу, что, возможно, напутал и с этим. Вполне вероятно, что гостями моими были Мартин Бергман[46] и его жена, американская комедийная актриса Рита Раднер[47], потому как сценарий, о котором идет у нас речь, они-то и написали. О, память, забывчивая королева.

Ладно, ладно. Суть дела в том, что Кен знал: я отправляюсь в Лос-Анджелес, и попросил меня заглянуть в Лас-Вегас и забрать последний вариант сценария. Я никакого варианта не читал, но согласился сняться в фильме — по причине моего инстинктивного доверия к Кену и его сверхъестественной способности уговорить кого и на что угодно.

Фильм должен был называться «Друзья Питера», сценарий я прочитал в самолете, которым возвращался из Лос-Анджелеса, — и, пока читал, меня охватывал быстро нараставший ужас. Все очень забавно, думал я, но ведь это же про нас. Про Хью, про меня, Эмму, Тонни Слаттери, про семи-восьмилетней давности поколение «Огней рампы». Кен, после огромного успеха его киноверсии стратфордского «Генриха V», надумал снять британский вариант «Большого разочарования».

При каждой нашей новой затее Хью и я — быть может, по причине вечного чувства вины, навеянного привилегированным, как мы считали, детством и отрочеством, — инстинктивно перебирали в уме отзывы, которые нам предстояло услышать от критиков. У нас имелся свой образ враждебно настроенного обозревателя из журнала «Тайм-аут». Его наморщенный нос, надменное всхрапыванье, медленно опускающиеся уголки губ — все это являлось нашему воображению задолго до того, как являлось на свет; мы с опережением залезали в его и всех прочих критиков головы и сочиняли там то, что им предстояло написать. Подождите немного, мы к этому еще вернемся.