Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
На занятия ежедневно приходило 150 детей, из них нужно было отобрать сорок. Это мучило Дункан, и она оттягивала день официального открытия школы. Дети полюбили и школу, и танцы, и она решила выступать с ними 7 ноября в Большом театре, закончив своё выступление «Интернационалом»; то есть танцами детей под мелодии партийного гимна. Сама артистка, как упоминалось выше, исполнила «Славянский марш» и Шестую симфонию Чайковского. О последней она говорила:
– Шестая симфония – это жизнь человечества! На заре своего существования, когда человек стал духовно пробуждаться, он изумлённо познавал окружающий мир, его страшили стихии природы, блеск воды, движение светил. Он постигал этот мир, в котором ему предстоит вечная борьба. Как предвестник грядущих страданий человечества проходит и повторяется в первой части симфонии скорбный лейтмотив… Вторая часть – это весна, любовь, цветение души человечества. Удары сердца ясно слышатся в этой мелодии. Третья часть, скерцо – это борьба, проходящая через всю историю человечества, и, наконец, смерть.
«Славянский марш» трактовался музыковедами как памятник освобождения Россией болгар от турецкого ига. Дункан не соглашалась с этим и говорила:
– Я не верю, чтобы такой великий человек, как Чайковский, глубоко философски мыслящий, удовлетворился бы в этом грандиозном произведении только одной этой темой. Такой человек, как Чайковский, не мог не быть революционером в душе! Он посмеялся над всеми и вложил в этот марш неизмеримо большие мысли, упования, надежду и веру в грядущее освобождение самой России от царизма.
3 декабря школа танцев была открыта, но неделю до этого радостного события Дункан порядком истревожилась: надо было отобрать лучших. Делалось это так:
«Айседоре дали пачку красных и зелёных билетиков (красных было сорок). Урок начался, как обычно, с тихого шага под медленный марш Шуберта.
– Up! Up! – кричала Айседора. – Stop, Manja! What are you doing with your hands?[46] – обращалась она к хорошенькой светловолосой девочке с тёмными глазами.
И снова: “Up! Up!”
Время от времени Айседора подзывала к себе кого-нибудь из детей и давала им красный или зелёный билетик, после чего они убегали в соседнюю комнату, где их соответственно распределяли.
– От этих билетиков мне ещё тяжелее, – жаловалась Дункан, – они с такой радостью схватывают и зелёные и красные!»
…К детям, которым посчастливилось пройти отбор, Дункан обратилась с краткой речью. Художник Юрий Анненков запечатлел этот момент в книге «Дневник моих встреч»:
«Прикрытая лёгким плащом, сверкая лаком ногтей на ногах, Дункан раскрывает объятия навстречу своим ученицам: ребятишки в косичках и стриженные под гребёнку, в драненьких платьицах, в мятых тряпочках, с веснушками на переносице, с пугливым удивлением в глазах. Голова Дункан наклонена к плечу, лёгкая улыбка светит материнской нежностью. Тихим голосом Дункан говорит по-английски:
– Дети, я собираюсь учить вас танцам: вы будете танцевать, когда захотите, те танцы, которые подскажет вам ваше желание. Я просто хочу научить вас летать, как птицы, гнуться, как юные деревца под ветром, радоваться, как радуется майское утро, бабочка, лягушонок в росе, дышать свободно, как облака, прыгать легко и бесшумно, как серая кошка.
– Переведите, – обращается Дункан к переводчику и политруку школы, товарищу Грудскому.
– Детки, – переводит Грудский, – товарищ Изидора вовсе не собирается обучать вас танцам, потому что танцульки являются пережитком гниющей Европы. Товарищ Изидора научит вас махать руками, как птицы, ластиться вроде кошки, прыгать по-лягушиному, то есть, в общем и целом, подражать жестикуляции зверей…»
Дети жили в школе (то есть во дворце после бараков, подвалов и лачуг). Они получали образование в размере семиклассной общей школы. Давалось это образование по тогдашним системам от «Дальтон-плана» до «Комплекса», которые мешали проведению уроков танца, разбалтывая детей. Айседора сетовала:
– Приходят на урок какими-то «расплёсканными», несосредоточенными. В таком состоянии они не могут слушать музыку так, как это нужно.
Но режим дня, питание и здоровый образ жизни не замедлили сказаться на физическом состоянии детей. Вскоре «Правда» написала: «Дети, поступившие болезненными и хилыми, робкими, быстро начали крепнуть, смелеть, буквально перерождаться».
Конечно, Дункан было трудно без знания русского языка, к тому же мешали бюрократия и нехватка денег на содержание школы. Айседора держалась на трёх китах: на любви к детям и к Есенину и на своём необычайном мужестве. Сохранился листок из её записной книжки. В него записаны фразы на английском и русском языках, которые Дункан заучивала для объяснений с супругом:
«Моя последняя любовь».
«Я готова целовать следы твоих ног!!!»
«Я тебя не забуду и буду ждать! А ты?»
«Ты должен знать, что, когда ты вернёшься, ты можешь войти в этот дом так же уверенно, как входил вчера и вошёл сегодня».
О необходимости мужества Дункан писала приёмной дочери Ирме: «Мужество – это длинная дорога, но свет впереди. Эти крохи в красных туниках и есть будущее. Поэтому работать для них – счастье. Вспахать землю, посеять семя и подготовить всё для новых поколений, которые будут жить в новом мире. Я заглядываю в Будущее. Оно там – и мы ещё будем танцевать Девятую симфонию».
Пречистенские будни. В суматошном ноябре Дункан и Есенин соединили свои судьбы. И сразу начались проблемы. 19-го Сергей Александрович писал своим лучшим приятелем А.Б. Мариенгофу и Г.Р. Колобову (сразу двоим!): «Дункан меня заездила до того, что я стал походить на изнасилованного». Есенин был так ошеломлён случившимся, что поделился своим конфузом и с издателем И.И. Старцевым, человеком отнюдь не близким ему: «Живу, Ваня, отвратно. Дункан меня заездила до того, что я стал походить на изнасилованного».
С. Есенин и А. Мариенгоф
Айседора в свою очередь констатировала: русские – никудышные любовники. То есть поэт и танцовщица сразу не сошлись на сексуальной почве.
Это было неудивительно. Айседора была сторонницей свободной любви и отнюдь не ограничивалась теорией. О своём неудовлетворении интимной жизнью с Есениным поведала Ирине Одоевцевой, будущему автору воспоминаний «На берегах Сены». Конечно, начинающая писательница изложила всё на бумаге:
«Айседора садится на диван рядом со мной и заводит разговор – о себе и обо мне. Очень женский, очень интимный разговор.
– Как хорошо, что с вами можно говорить по-английски. Ведь друзья Есенина ни слова, кроме как на своём языке, не знают. Это страшно тяжело. И надоело. Ах, до чего надоело! Он самовлюблённый эгоист, ревнивый, злой[47]. Никогда не выходите замуж за поэта, – неожиданно советует она мне.
Я смеюсь:
– Я уже жена поэта.
Она неодобрительно качает головой:
– Пожалеете, и как ещё, об этом! Вот увидите. Поэты – отвратительные мужья и плохие любовники. Уж поверьте мне. Хуже даже, чем
