Людмила Анисарова - Новиков-Прибой

Семья и маленький ребёнок, видимо, не могли усмирить мятущейся души бывшего матроса и будущего писателя, душа эта рвалась навстречу новым жизненным испытаниям или, напротив, желала прибиться к тихой гавани, где хозяин её и пленник мог бы полностью отдаться любимому делу, то есть обрести самого себя.

Письмо Рубакину Новиков отправил 22 мая, а в последних числах мая он, навестив в Швейцарии своего первого литературного учителя, отправляется на Капри к Горькому, своему новому наставнику.

Рассказ «По-тёмному» был напечатан во втором номере «Современника» за 1912 год под новым псевдонимом — Прибой. Собственно, с этого момента и начался писательский путь Алексея Силыча Новикова (привычный псевдоним Новиков-Прибой появится несколько позже).

В УЧЕНИКАХ У ГОРЬКОГО

В мае 1912 года Алексей Новиков отправляется на пароходе в Италию.

Впоследствии Новиков-Прибой часто любил вспоминать о том, как встретил его Горький:

«Первый же встречный, к которому я обратился на Капри с вопросом, как найти Горького, заулыбался: „О, синьор Горький!“ — и показал, куда нужно идти.

Я добрался до виллы, где жил писатель, и робко позвонил. Стоял перед дверью, как перед входом в будущее; взволнованно билось сердце от мысли, что через несколько минут увижу человека, который был для меня кумиром.

Дверь открыл невысокий, плотный человек, черноволосый и смуглый. Это был, как я потом узнал, повар Горького, бывший матрос с одного итальянского крейсера. Узнав, что нужно мне, итальянец кивнул головой и скрылся. Очень скоро в прихожую вошёл высокий, слегка сутулый человек в чесучовой рубашке. Я назвал себя и сказал, что приехал из Лондона. Незнакомец дружески поздоровался со мной, провёл в столовую и распорядился подать завтрак. Завтрак и бутылка белого каприйского вина появились на столе. Я был голоден и по-настоящему воспользовался радушным гостеприимством этого дома: пил вино и уничтожал котлеты с макаронами. Человек, сидящий напротив за столом, расспрашивал о жизни русских эмигрантов в Лондоне. Алексея Максимовича я представлял себе по его ранним фотографиям: с длинными тёмными волосами, в широкой блузе. Передо мной же сидел человек, остриженный под машинку, с рыжими усами. Разговаривая, я всё время думал: „Горький это или кто-то из его родственников?“

В столовую вошла женщина, поставила на стол коробку:

— Вот, Алёша, папиросы.

„Ага, Алёша! — подумал я. — Должно быть, это и есть Горький. Попробую назвать его по имени и отчеству“.

— Так вот, Алексей Максимович, по вашему письму я к вам и приехал.

— По моему письму?.. Простите, я плохо расслышал вашу фамилию.

— Новиков… Матрос Затёртый…

— Затёртый!.. — Горький широко улыбнулся и дружески хлопнул меня по плечу. — Вы бы так сразу и сказали!.. Очень хорошо сделали, что приехали. Будем работать…»

И Алексей Новиков начал упорно работать. Всё написанное он отдавал на суд Горькому, строго разбиравшему достоинства и недостатки каждого его произведения. Это была настоящая школа художественного мастерства. Писатель Алексей Алексеевич Золотарёв, живший в тот период в каприйском доме Горького и оставивший записи об этом времени, вспоминал:

«Крепкого телосложения, с обветренным всеми ветрами земли, открытым матросским лицом, зоркоглазый, ловкий и быстрый в движениях, Силыч был удивительно свой — в доску свой, как говорится. Помню хорошо, мы оба очень близко сошлись, так как Алексей Максимович поручил мне совместную работу по проверке рукописей Силыча, с поправками, указанными маэстро на полях рукописей, исчерченных вдоль и поперёк рукою самого Силыча. Живо и благодарно вспоминаю, как час за часом, день за днём, с великорусским упрямством, свойственным только ему, работал Силыч над оформлением своих мыслей, над языком, переписывая без счёта страницу за страницей, и снова нёс свою рукопись на суд к Алексею Максимовичу».

И ещё — по тому же поводу:

«Силыч… много перемарывал и упорно, упрямо, подвижнически работал над формой, над стилем. Писал и переписывал написанное, то и дело исправлял неточности, неясности, неверности и небрежности слога».

Атмосфера жизни на Капри была совершенно особенной, и главной её примечательностью было постоянное и тесное общение поэтов и прозаиков между собой.

В очерке «Иван Вольнов» сам Горький так описывает жизнь на Капри:

«Почти ежегодно приезжал Иван Бунин; мелькали Новиков-Прибой, Саша Чёрный, Илья Сургучёв и ещё многие. Собралось человек десять живописцев. Всё это была молодёжь говорливая, не очень стеснявшаяся в формах выражения своих ощущений и настроений, склонная „углублять психологию“, разрешать „трагическую загадку бытия“ и „проблему личности“. Все были молоды, жили весело; все были очень бедны; но жизнь тогда была дешёвой, и кисленькое каприйское вино тоже дёшево… Жили интересами искусств и прежде всего литературы: все пробовали писать, читали друг другу рукописи, критиковали, спорили».

Литературные чтения обычно проходили, по воспоминаниям А. А. Золотарёва, так:

«Написанные, окончательно исправленные и уже вычитанные в своём начальном кругу рассказы переносились в большую аудиторию, на чтение в студии Горького.

Располагались в просторной комнате, кому где нравится, среди книжных полок и вдоль стен на жёсткой дачной мебели. Бывало и так, что садились прямо на пол, к радостному огоньку камина. Читал чаще всего сам автор, но случалось, читал и Горький. После чтения щипали автора за неудачные слова и положения — щекотали авторское самолюбие, но не очень: боялись Горького. Он сдерживал, но, в свою очередь, тоже не очень. Страсти разгорались потому, что на острове были разные течения литературной мысли и практики, да и древнее, сказанное некогда далеко до нас, но в этих самых местах изречение „Искусство — трудно, а критика — легка“ не утратило своей силы: критиков на Капри было куда больше, чем писателей, да они и не робели, не стеснялись при своих нападках так, как писатели при самозащите.

Горький сам редко высказывался, предоставляя говорить другим. Зато его пометки на полях рукописей давали возможность вполне узнать его мнение. Бывало, у Вольнова в его уютной квартирке с прелестным видом на Везувий, уставленной стопками книг из библиотеки Горького — Лесков, Помяловский, Левитов, — мы сообща — и Силыч с нами вместе! — прорабатывали эти отметки, пытаясь доискаться и угадать, что же хотел сказать Алексей Максимович таким своим живописующим словом.

И тут для нас при совместном обсуждении обнаруживалась вся широта литературного охвата А. М., тонкость и сила его восприятия, гибкость мысли и постоянная, не оскудевающая воля к творчеству активному, бодрому, смелому, призыв к литературной работе не в одиночку, а сообща всем миром-народом».