Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Однако самым важным для меня было издательство С. Фишера, с которым я уже состоял в переписке. Теперь же мне выпало провести всю первую половину дня с Морицем Хайманом, главным редактором, и даже проводить его потом из неказистого здания на Бюловштрассе через весь парк Тиргартен домой. А по дороге, на какой-то садовой скамейке, я прочитал ему свои стихи. Они ему не понравились, и тем не менее он отнесся ко мне серьезно. Одно это явилось достаточным комплиментом.

Мориц Хайман, роста не слишком высокого, но с красивой и крупной головой, с выпирающим мужественным носом на скорее мягком лице, которое украшали тонкие губы и добрые, смешливые глаза, отличался необычайной начитанностью. Разговаривать с ним было легко и просто, а уж когда я высказал догадку, что статьи в «Нойе рундшау» («Новое обозрение»), подписанные псевдонимом Тобиас Фишер, могли принадлежать только ему самому, он и вовсе проникся ко мне уважением. Он не обнадеживал меня относительно моих стихов, не проявил никакого интереса к новелле Брюсова и вообще к русским, и тем не менее у меня сложилось твердое убеждение, что в его лице передо мной человек, который откроет мне совершенно новые возможности — тем более что он просил и впредь поддерживать с ним контакт. Он познакомил меня с профессором Оскаром Би, главным редактором «Нойе рундшау», который просил присылать ему стихи, правда, обещая напечатать не больше одного в год. Но и этого мне было достаточно, ибо «Нойе рундшау», несмотря на свой невысокий тираж, был самым авторитетным немецким журналом, который внимательно читали во всем мире, так что появление там нового автора не могло остаться незамеченным.

Мориц Хайман, в значительной степени определявший лицо издательства С. Фишера, принадлежит, несомненно, к самым значительным редакторам, оказавшим решающее влияние на становление литературы своей страны.

Сам же Самуэль Фишер, владелец издательства, вокруг которого в конце восьмидесятых годов девятнадцатого века сложился кружок значительных берлинских авторов во главе с Герхартом Гауптманом, представлявших целый срез национальной литературы, своим процветанием был обязан не в последнюю очередь Морицу Хайману, сумевшему превратить вверенное ему предприятие в ведущий издательский дом Германии — это нельзя не признать при всем почтении к заслугам «Инзеля», построенного на совершенно иных основаниях. С безошибочным инстинктом и глубоким чувством ответственности (оба главных качества великого издателя) Мориц Хайман сумел сплотить вокруг себя авторов, чье творчество определило новый расцвет литературы на рубеже веков. Переход от натурализма к неоромантике, кокетничающей с неоклассицизмом, как он предстал, например, в развитии Артура Шницлера, совершился именно под водительством Хаймана. Для меня в ту пору одной из главных величин в литературе был Гуго фон Гофмансталь, но и такие авторы, как Леопольд Андриан, Карл Фольмёллер и Эдуард Штукен, если ограничиться только этими именами, казались мне важными провозвестниками новизны. Прозаики, как Эмиль Штраус, Герман Штер или Якоб Вассерман, занимали меня меньше в отличие, скажем, от великих норвежцев Ибсена и Бьёрнсона, которые, как и другие замечательные скандинавы, как, например, Банг или Йенсен, также обрели свой домен в издательстве Фишера. Как и великий Габриеле д’Аннунцио (его пьесу «Мертвый город» я видел еще в Митаве и тогда сравнил автора с Еврипидом), который был в моих глазах идеальным драматургом и гимническим лириком.

Мориц Хайман, сам писатель изрядной силы, добровольно отступил в тень, чтобы дать дорогу молодым могучим талантам. Подвиг, заслуживающий восхищения.

Георге среди его кумиров не был, поэтому-то, вероятно, мои ранние стихи, выросшие из Георге, не могли вызвать его одобрения. Однако он самым великодушным и трогательным образом проводил немало времени за разбором моих стихотворных опытов.

Время было нервное, во всегда оживленном Берлине это воспринималось всеми органами чувств. Неоромантизм уже породил талантливых последователей вроде Эрнста Хардта, на долю которого вскоре выпал огромный и нежданный театральный успех — после постановки его пьесы о Тристане и Изольде («Тантрисшут»), Неоромантической сенсацией на юге Германии стал Вильгельм фон Шольц. Ранний Рильке тоже относился к этому направлению — пока не отыскал собственный путь. В самом воздухе литературы было в ту пору что-то лихорадочное, какое- то пробуждение новых тенденций, вскоре в экстатическом порыве порвавших и с неоромантикой. Экспрессионизм как итог диалектического развития был неизбежен, и он уже заявлял о себе. Однако к этому новому движению в духе «Бури и натиска» Мориц Хайман был глух.

На этот раз пребывание в Берлине принесло мне и личную встречу с Рудольфом Александром Шрёдером. Я и не знал тогда о его основной профессии — архитектора-дизайнера, о том, что он достиг выдающихся успехов в этой области, был востребован солидными фирмами, например германо-американским пароходством, для которого проектировал дорогие салоны на их шикарных судах. То есть он был не только выдающийся лирик, но в целом знаменитость эпохи.

Шрёдер делил виллу в элегантном западном предместье Берлина с известным искусствоведом Юлиусом Майер- Грефе. Хозяйками дома были жена-красавица Майер-Грефе и их необыкновенно сварливая собачонка. Хама — так, кажется, звали собачонку — ко мне была почему-то, в виде исключения, настроена дружелюбно, так что я вынужден был даже сочинить сонет в ее честь. В памяти остались от него только рифмы: Хама, Брама, лама, драма.

Несмотря на увлечение Шрёдера сигарами, день у него прошел чудесно, за игрой в рифмы, а под конец он написал для меня рекомендательное письмо в издательство «Инзель».

В лице Шрёдера я впервые в жизни столкнулся с истинным бременцем — а это совершенно особая порода немца, играющего в жизни. Внешняя непринужденность и вроде бы откровенность, но за ними настоящая крепость из скепсиса по отношению к недостойным другим и горделивого осознания собственного достоинства. В каком-то смысле это напоминает любезное прибалтийское высокомерие.

Две недели, две такие важные недели провел я в Берлине. Этот город всегда меня очаровывал. Воздух в Берлине похож на шампанское, он полезен, шипуч и слегка опьяняет.

Через Магдебург, где я повидал брата своего Александра, я отправился в Лейпциг. Там меня приютила знакомая Александра, которая еще в Дрездене иногда печатала для меня на машинке. Она уговорила меня пробыть у нее целую неделю, так что я смог не торопясь переделать все свои дела. Смешно теперь вспоминать, но свои любовные признания я всегда изливал поначалу в стихах, которыми долго мучил избранницу, прежде чем приступить к делу. Но многим женщинам это нравилось. Понравилось это и симпатичной жительнице Лейпцига.