Елена Лаврентьева - Дедушка, Grand-père, Grandfather… Воспоминания внуков и внучек о дедушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков

28 июня. Среда, 1889 год

Я теперь стану записывать дневник, когда только придет особенное желание или случится что-нибудь из ряда вон выходящее, так как хочу за лето дать отдохнуть моим глазам, которым и без дневника порядочно достается от чтения книг. Дневник я решил записывать не для памяти, а для развития слога, чтобы приучиться выражать свои мысли ясно, литературным языком и даже, если удастся, образно и поэтично. Одним словом, хорошо иметь хороший слог и уметь красноречиво доказать что-нибудь и ясно выражать свои мысли. Мне очень захотелось сделаться хорошим писателем. Недавно только я стал понимать разницу между Диккенсом, Теккереем, Гончаровым или каким-нибудь Загоскиным или Лажечниковым. Гончаров по своей обрисовке типов более всего может быть приравнен к Диккенсу или Теккерею. Я задумал даже написать роман, более с психологической точки зрения или просто автобиографию вроде толстовской. Более же всего мне хочется быть красноречивым. Для этой цели, главным образом, я буду писать дневник, сохраняя, конечно, истину событий и не искажая их. Вчера мамаша с Али-беком поехала в Москву. <…>

4 июля. Вторник

Сегодня встал в девятом часу. При виде пасмурной погоды мне тотчас же представились незавидные перспективы скучного сидения дома, занятий уроками и чтением. Однако погода оказалась не столь дрянна, как я предполагал. Было вовсе не холодно, и дождя не было. После утреннего чаю я намазал себе две пары сапог, думал почистить их после гуляния. Мы пошли гулять в Звягинский лес. Я захватил корзину для грибов, имея в виду опят, которых мы заметили вчера и которыми, не имея корзины, мы не могли воспользоваться вчера. Прошли мы Звягинский лес, пошли по дороге между вспаханной землей к березнику, стоящему впереди осинника. Витя отвалил одну полоску вспаханной земли и, против ожидания, поймал там двух жуков. Мы принялись отваливать глыбы вспаханной земли. Я нашел вонючку. Разошедшись в своем рвении к жукоискательству, мы принялись разрывать лошадиное дерьмо и в награду получили двух навозных жуков (не скарабеев), доселе не виданных. Встретивши еще несколько вонючек, перестал уже их брать. «Вот эту уж вонючку я возьму», — говорит Витенька. «Да это жужелица!» — воскликнул я, видя у него в руках нетронутый экземпляр садовой жужелицы. Мне было очень завидно. Андрюньке так счастье и не выпало. Вчера он поймал скакуна германского, какого мы никогда не видели. Пришедши домой, я съел котлету, отчислил сапоги, и мы сходили купаться. <…>

31 июля. Понедельник

Впечатление, произведенное на меня, как я прежде думал, барышней Надеждой Ивановной, вовсе не одно поколебало меня в противоположную сторону от естественных наук. Еще прежде, прочитав романы Гончарова и Диккенса, я увлекался ими. Читая Гоголя, я увлекался слогом и поэтичностью его произведений, прекраснейшими описаниями Гончарова, и такое увлечение оказалось несовместимым с предположенной мною практическою деятельностью инженера и реальностью математика-естественника. Весьма сильный толчок в этом направлении был дан «Историей Пенденниса» Теккерея. Изумительное правдоподобье во всех мыслях, поступках и убеждениях Пенденниса изумило меня, и возможность такого близкого знакомства с человеком соблазнила меня. Я прежде слыхал, что Теккерей в «Истории Пенденниса» вывел себя. Теперь я уверился в этом. Иначе он не мог бы так живо, образно и правдоподобно описать его историю. Как скучна и суха показалась мне деятельность кабинетного ученого и даже деятельность инженера-практика! Встреча с Надеждой Ивановной пробудила во мне более высокие потребности, и я даже впал в хандру, совсем отказался от естественных наук, забросил было жуков собирать, в чем даже признался дяденьке. Сегодня я немного очувствовался и пришел в себя. Увлекся опять немного жуками и теперь нахожу, что если уже и отказываться от зоологии, то и отказываться и от всех других наук, потому что из всех других наук более всего доставляют мне удовольствие естественные науки. Теперь я думаю, что для жизни нужно и специальное знание естественных наук, но только не поверхностное, а главное — любовь к природе. Точно так же я думаю о других, мало применимых в практике науках, как то математике и языках. Я сегодня вошел в свою колею и опять принялся за собирание жуков. Сегодня я читал «Философию искусств». И сильно увлекся. Прежде всего, я теперь вполне ясно понимаю, что такое искусство, для чего оно служит и как человек должен относиться к нему. Второе — меня увлек прекрасный слог или, скорее, стиль этого писателя. Я понял, что выучиться играть на рояли не значит еще сделаться музыкантом. Я очень сожалею, что не верую в нашу религию и признаю под именем бога природу: не силу, производящую все на свете, а как сила эта может представляться зависящей от самих предметов мира, от сочетания атомов, величин и мирозданий, так что я, например, не считаю даже нужным молиться ему и не считаю его даже великим недосягаемым существом, потому что сам составляю часть его. Я считаю религию величайшим благом для всех верующих и величайшей поддержкой. Одним словом, реалиум (материальность) устраняет способность даже предполагать что-нибудь высокое в мироздании, кроме человека, не говоря уже о том, чтобы постичь его своим сердцем, так как разница материализма от идеализма и нигилизма в отрицании чувствований сердца и души и даже вместо любви признает только циничную чувственность. Идеалист может не только предположить и постигнуть высшее существо, но даже, если он обладает талантом художника, сообщить его другим идеалистам. Материализм дает своим последователям преимущество в характере энергии и, главным образом, в свободе воли. У меня еще не исчезло чувство, и я не хочу совершенно утратить его. Я писал сейчас все, что мне приходило на ум, и ум мой теряется и мысль моя утопает в огромности и необратимости, подобно морю. Я материалист, в отличие от идеалиста, и не пытаюсь более определить это отличие, буду просто стремиться к идеальному и прекрасному, а не материальному, сильному и могущественному. <…>

11 августа, 1889 год

Сегодня погода весьма хорошая, что особенно приятно, потому что несколько дней стоит погода пасмурная. За это время ничего особенного не случилось Мамаша ездила с Настеной в Москву. Вести о болезни дяденьки неутешительные. Пароксизм повторился. Опасаются, нет ли у него какой-нибудь серьезной болезни, вроде тифа или горячки. Мамаша ждет письмо от Клавдии, которая обещала написать о дяденьке. Из Москвы мамаша привезла пятую часть «Дэвида Копперфильда». Я читал его с наслаждением, и он произвел на меня сильное впечатление. Я окончательно решил не заниматься естественными науками. Кроме того, это произведение склонило меня в пользу семейной жизни. Я теперь думаю сделаться учителем в гимназии, если у меня не окажется таланта к авторству. Эта профессия, несмотря на кажущуюся легкость, очень важна и трудна даже. Кроме того, она представляет целое лето свободное и большую часть вечеров. Так что, благодаря всем этим удобствам, можно примириться с одним неудобством: недостаток благосостояния. Думаю учителем сделаться либо физики, либо математики. Это, конечно, далеко не похоже на специальное изучение естественных наук (в общем смысле) и доставить удовольствие преподавателю более всех других наук. Одним словом, «Дэвид Копперфильд» произвел не меня весьма сильное впечатление, доставил мне величайшее удовольствие и представил мне в лице самого Дэвида Копперфильда идеал, еще прежде мною составленный. Идеал человека, действительно живущего и пользующегося жизнью и действующего. Только такой человек пользуется полным счастьем на земле. Как бы мне хотелось быть благородным, энергичным и вместе с тем добрым и простым, как Диккенс! Такое счастье как раз подходит ко мне с моим не очень честолюбивым характером. В случае не представится или не найдется предмета к женитьбе, тогда жизнь примет другой оборот. То, чему мешает забота о детях и жене, (неразб.) занятие науками здесь осуществится. Тогда я постараюсь зашибить денег, буду путешествовать и составлю себе имя. Но первый род счастья мне представляется завлекательнее, чем второй. Только Диккенс, наслаждающийся таким счастьем, может писать такие прекрасные «Святочные рассказы», так благотворно действующие на душу, располагая к добру и домашнему очагу. Нет, видно, англичане только вполне хотели семейную жизнь или даже в общем смысле жизнь. Англичане мне больше нравятся других народов. Если к английской энергичности прибавить русскую (не французскую) общительность, то будет верх совершенства. Мне кажется, что русские по энергичности не уступают англичанам, а по добродушию, гостеприимству и общительности превосходят их. <…>