Иосиф Пилюшин - У стен Ленинграда

Выйдя из-за стола, он подал мне руку так, словно мы с ним были закадычными приятелями, хотя встречались второй раз в жизни.

— Вызвал я вас, Пилюшин, по очень важному вопросу. — Баритон штабиста звучал мягко, спокойно и уверенно. — Приказывать вам как строевому командиру я не имею права — врачи лишили. Но просить как коммуниста и мастера стрелкового спорта — обязан.

Я попытался возражать, но он остановил меня:

— Я знаю, чем вы все это время занимались. Так вот, фронту нужны снайперы, а специалист по этой части — вы один в полку. Приучить солдата вести прицельный огонь — дело нелегкое. Вот мы и решили организовать курсы для начинающих снайперов. Вы и возглавите этот окопный университет, перешел он на шутливый тон.

— На какой срок обучения могу рассчитывать? — спросил я майора.

— Пятнадцать дней.

— Пятнадцать дней! Это невозможно: ведь добрая половина бойцов впервые в жизни взяла в руки винтовку. За такой срок нельзя научить человека даже простым приемам, а не то что стрелять без промаху с любой дистанции.

— Вы удивлены, что я, кадровый командир, требую от вас за такой короткий срок дать фронту первоклассных стрелков?

— Обучить солдата меткому выстрелу за пятнадцать дней не берусь.

— Ничего, постреляют по мишеням, а совершенствовать свое мастерство будут в стрельбе по живым целям на передовой. Не так ли?

С этого дня курсы снайперов стали постоянно действующим звеном в обороне полка.

На курсы снайперов пришел меня проведать Петр Романов. Каждый солдат знает, как На фронте дорога встреча с другом-товарищем. Петя расспрашивал о моем сыне Володе, заходил ли я на завод, как проходит подготовка молодых снайперов, а о главном, зачем пришел ко мне, — узнать, как у меня сейчас со зрением, будто забывал спросить.

— А как поживает дядя Вася? — спросил я Романова. — Очень я по нему соскучился.

— Он вчера заходил ко мне. Я рассказал ему о твоем возвращении из госпиталя. Говорит: «Вот только закончу работу с дзотом для „максима“ и схожу к Иосифу». Ты бы только посмотрел, какой он дзотище отгрохал, настоящий дом, и все своими руками.

Спустя два-три дня ко мне действительно пришел Василий Ершов.

— Тьфу ты нелегкая, едва отыскал, — начал разговор Ершов. — Значит, обучаешь ребят меткому выстрелу. Это доброе дело. Только вот как же ты справляешься с одним-то глазом? — Спохватившись, дядя Вася с досадой махнул рукой: — Ты уж, Осипыч, прости меня, заговорил-то я не о том, что думал, ведь и с одним-то глазом можно добрые дела делать. Верно говорю, ребята?

— Верно, батя, — хором ответили сгрудившиеся вокруг нас будущие снайперы.

Мы уселись подле опоры железнодорожного моста. Ершов достал из нагрудного кармана гимнастерки конверт и подал мне:

— Читай, это письмо моей жены. Сообща обсудим, как лучше ей отписать.

— Старший сын пишет? — спросил я товарища.

— Это Ленька-то? Разок уже в госпитале побывал, все обошлось. Теперь опять с фронта пишет.

Я прочел письмо вслух:

— «Здравствуй, родной ты наш, с большим к тебе поклоном твоя семья. Не покидает думка о тебе, как ты там живешь, небось утомился, тягавшись с этими проклятыми фашистами, будь они трижды прокляты от нас, женщин. За ребят ты, Вася, не тревожься, живы будут, только ты возвращайся домой невредимый. Вася, хотела утаить от тебя нашу нужду, да не могу, уж больно устала я, возившись одна с ребятами. Нина, Юля и Серафим ходят в школу, а Володя с Люсей по дому из угла в угол мыкаются, а вечером соберутся все и каждый -то божий день об одном и том же спрашивают: скоро ли ты, родной, вернешься в дом. Вася, как мне поступить дальше со старшими ребятами? Работать одной на всех — страсть как измоталась. С дровами совсем плохо, одних ребят посылать в лес боязно, а у самой на все дела не хватает рук, да и с хлебом тоже не лучше. Напиши, как поступить, так и сделаю».

— Василий Дмитриевич, а как ты сам думаешь?

— Думал много, все сводится к одному, к самому трудному — это дрова. Хотел отца просить, да здоровьем он слабоват, в годах: за восемьдесят перешагнул. Девчонок послать на заготовку — безграмотными останутся, а мальчуганы совсем еще малы, чтобы помочь матери по хозяйству. Вот оно и получается: куда ни наступи — везде гвоздь.

— Василий Дмитриевич, давай напишем секретарю районного комитета партии просьбу, чтобы помогли твоей семье с топливом, — предложил я.

— Что ты, что ты! — замахал на меня руками дядя Вася. — Писать к секретарю райкома! Ведь я беспартийный.

— Это ничего не значит.

Ершов молчал. Я не стал его уговаривать, а сел и написал от его имени просьбу секретарю райкома партии Мурашкинского района, Горьковской области.

Когда письмо было написано, я спросил у дядя Васи, как ведут себя немцы.

— С наступлением весны ожили, будто мухи… «Иван! Жить хочешь? Сдавайся плен, наша штурм Ленинград будем!» — по вечерам кричат с той стороны. А переговоры с нашей стороны ведет Акимыч. Он кричит немцам в ответ: «Эй, фрицы! Не забудьте в санпропускнике побывать, а то вшивых в Ленинград не пускают». А немцы на это: «Карош. Но Ленинград штурм будем!» А мы опять: «Во сне будете, а наяву лапы короткие». А потом начинается перебранка и перестрелка. Вот так и живем, — закончил Ершов свой рассказ.

Однажды, возвращаясь с занятий в расположение хозяйственного взвода, я увидел нечто необычное: старшины рот, повара, каптенармусы, ездовые и бойцы стояли плотной стеной вокруг младшего лейтенанта Еркина.

Они, не слушая друг друга, говорили все сразу, размахивая руками. Человек, впервые увидевший это сборище, сказал бы своему попутчику: «Уйдем отсюда, дружище, здесь без драки не разойдутся».

Подойдя ближе, я увидел на середине двора неизвестно откуда появившийся ящик старого, проросшего картофеля. В те дни это было несметное богатство: в городе не было ни одной картофелины.

— Тут, братцы, надо вопрос этот хорошенько обдумать; как бы не произошел скандал, ведь этот продукт для бойцов, — обратился к собравшимся Еркин.

— Да что тут обдумывать? Глянь, что осталось от этого продукта — кожа да кости. Нет, надо садить, и баста, — сказал немолодой солдат и рубанул кнутом воздух.

Старшины и повара, как люди более сведущие, подходили к ящику, осторожно брали картофель в руки и внимательно осматривали каждый глазок, потом бережно, как драгоценность, клали на место.

От одного вида этого неказистого проросшего картофеля у людей жадно разгорались глаза.

— Да… в землю просится, — сказал, глотая слюни, старшина Капустин и поспешно отошел от ящика.