Генрих фон Лохаузен - Верхом за Россию

Если в Европе есть ее полная противоположность, почти непреодолимая противоположность, то она совсем рядом. Ширина Ла-Манша не достигает и тридцати миль, но он разделяет два почти что несовместимых мира. Достаточно только посмотреть на парки там и парки здесь. Французы любят геометрию, британцы ухоженную природу, и она никогда не бывает совершенно прямой. Кто обращает внимание на высокое, не спрашивая о его логике, может жить на острове, как будто бы он был там дома — и в Англии очень быстро чувствуешь себя как дома, однако, иностранцем, «alien», остаешься при этом для местных на всю жизнь. «British subject», британским подданным, можно там стать, как можно стать австралийцем или американцем, но шотландцем, англичанином нужно родиться, как нужно родиться скаковой лошадью или сиамской кошкой. Британцам никогда не приходило в голову захотеть поглощать чужие народы. Самое продолжительно время их короли были одновременно королями Ганновера. Они даже прибывали оттуда. Все же англичане оставались англичанами, а ганноверцы немцев, и никто не думал это изменить. Массы наших соотечественников становились солдатами английского короля, никогда, однако, не становились англичанам. При этом оба народа были, в общем, одного и того же происхождения: саксы здесь, саксы там — и все равно. При этом даже под Ватерлоо сражались в значительной мере ганноверцы — и все равно.

Насколько отличны в этом отношении французы! Едва оказавшись в Эльзасе, они претендовали на эльзасцев уже как на своих, хотя они не были родственниками ни кельтов, ни римлян, ни франков, ни еще кого-нибудь иного. Хотя в дни гильотины даже всерьез рассматривалась возможность просто выселить их, или еще лучше: искоренять, так как теперь Эльзас был Францией, и кто там не говорил на языке республики, тому там больше нечего было делать. К счастью, пришел Наполеон, и он не только Эльзас увлек за собой, половина Германии была готова служить ему по своему желанию. Откуда все же родом были его генералы — Клебер, Ней, Келлерман?

Для этого Франция открывала такие возможности подъема, которые Германия не могла предложить даже позже. Очень быстро эльзасцы и немцы Лотарингии узнали, что здесь они были более умелыми, те же, которые жили в «interieur», внутри Франции, были, в общем, более ленивыми, и это оказалось их шансом. Никакой конкуренции больше со Швабией или Вестфалией!

Париж был открыт для них, и места хватило до Пиренеев. Соблазн и насилие — это две стороны той же медали. То, что не мешало Наполеону и Бурбонам, мешало позже мелким душам. Короли терпят различных подданных, однако, республики настаивают на равенстве.

— Об этом, — заметил офицер на рыжей лошади, — я тоже могу кое-что рассказать. Однажды — еще задолго до войны — одна знакомая прислала мне статью из газеты «Дойчес Адельсблатт» под названием «Смех германцев». Сначала там говорилось о девочке, которая, смеясь над своей безобразностью, стала всеми любимой из-за такой смешливости, вскоре став примером для ей подобных, а потом чуть ли мифической фигурой, весело прожила свою жизнь.

Потом, однако — и как раз об этом вспомнил я — та история из Первой мировой войны, согласно которой однажды ранним утром во Фландрии группа английских кавалерийских офицеров вместе с некоторыми добровольно присоединившимися к ним рядовыми их полка совершенно неожиданно растянутым галопом с пиками, приготовленными для атаки, поскакала напрямик на немецкие позиции, перепрыгнули их, там где смогли, и точно таким же образом попытались вернуться назад к своим. Ошарашенные немцы не смогли сделать ничего, кроме как ради того, чтобы пощадить прекрасных лошадей, стрелять хотя бы по всадникам и взять упавших на землю в плен. Когда пленных англичан спросили, зачем они устроили этот безумный спектакль, они со смехом отвечали: «Без всякой цели, „just for fun“, просто для удовольствия, шутки ради!»

— Не извиняет ли, — продолжал он, — такая великолепная возвышенность над собой, войной и собственной жизнью некоторую британскую заносчивость, хотя она тоже обычно направлена только в сторону тех, кто сами очень уж сильно хвастаются, но сами, очевидно, не способны к подобному превосходству в мире и в жизни.

Уже оказавшись в плену — так было написано в газете — довольные, несмотря на это, английские кавалеристы смеялись над собой и над своим замечательным налетом. Можете ли вы представить себе французов в такой роли? Все же, вряд ли.

— А если после бутылки шампанского?

— Вполне можно сразу же представить себе русских, после достаточного количества влитой в глотки водки, и венгров тоже, только с токайским или чем-то в этом роде, но французов? Для этого они уже слишком латиняне, возможно, потому, что они на самом деле не настоящие латиняне, не выросшие, не воспитанные как они…

— Это чувствительный момент, — проронил офицер в середине, — именно во Франции. Многое может произойти с народом, поражение, порабощение, даже изгнание. Все же, даже побежденный, изгнанный или порабощенный, он все еще остается тем, что он есть. Мертв он будет лишь тогда, когда утратит свою сущность. Даже потеря родины весит меньше потери души. Стать чужим на собственной земле, отчужденным от истории, языка и заветов предков, это хуже, чем никогда не видеть вновь эту землю. Народ можно лишить отечества и самоопределения всего за одну ночь, иногда даже можно отобрать у него язык, как доказывает Ирландия, но даже тогда он еще не должен, все же, изменить себе самому. Но если у него украдут душу, то он становится собственностью вора. Это происходит очень медленно и начинается с детей… Мы пришли как раз вовремя: еще сто, еще пятьдесят лет французского господства, и не было бы больше никакого немецкоязычного Эльзаса, никакой немецкой Лотарингии, и еще один народ в мире утратил бы собственное своеобразие.

При этом французы только отдают другим то, что случилось с ними самими. Их усердие — это усердие отступников. Страна наших предков никогда не была покорена, а их страна 450 лет оставалась под властью римлян. Ее настоящая, ее кельтская душа была утрачена при этом, ее более поздняя, франкская, отвергнута после 1789 года. Они говорят на языке из вторых рук — на языке из первых рук разговаривали сами римляне. Что еще им остается, если не выдавать нужду за добродетель, не стать еще более «латинскими», чем сами латиняне, и покорять других, как покоряли их, обращать в другую веру, как обратили их самих?

То, что кажется им, когда они поступают таким образом — в Эльзасе ли, в Бретани или в любом другом месте, столь же достойной признания заслугой, как другим представлялось крещение язычников, никогда не пришло бы в голову англичанам. Даже просто агитировать за себя, едва ли соответствует их манере. Чужаки важны им только тогда, если те могут принести им пользу, врагов они уничтожают, зависимых от них они эксплуатируют. Но во всем остальном они позволяют всем этим трем категориям оставаться такими, какими они есть. Пусть, в крайнем случае, миссионеры делают из них христиан! Но англичан? Чтобы стать англичанином требуются века.