Оля Ватова - Все самое важное

Впрочем, Домбровскую всегда носили на руках, решая за нее бытовые проблемы и ограждая ее от ужасов, происходивших в реальной жизни. Она должна была писать… И она писала. А так как тогда за все надо было платить, ей тоже не удалось этого избежать. Например, она стала автором панегирика, посвященного только что умершему Сталину. У нее не хватило силы воли устоять перед волной, захлестнувшей многих прозаиков и поэтов. Мне не забыть и еще одного литератора (Галчинского[41]), писавшего о тучах, приплывших из разных мест, чтобы траурным знаменем соединиться над гробом «великого» Сталина.

Однажды утром в декабре того же года мне позвонила приятельница и, сообщив, что у нее умер муж, попросила прийти к ней. Разумеется, прибежала. И… увидела на письменном столе портрет Сталина.

Позабавил меня тогда один наш знакомый. Его опус в память вождя мирового пролетариата назывался так: «Тот, кто научил нас стойкости духа». Я не могла не позвонить ему и не сообщить, что он прав. Из советских тюрем и казахстанской ссылки мы вернулись на редкость стойкими.

В связи со смертью Сталина вспоминается и еще один эпизод. Александр тогда лежал в одной варшавской больнице после очередного сильного приступа. Поначалу мужа поместили в жуткий общий зал, который почему-то назывался «Сибирь», но потом нам удалось перевести его в небольшую отдельную палату, ранее служившую раздевалкой. Шел 1953 год. Александр уже три месяца находился в больнице. В день смерти Сталина перед тем, как пойти к мужу, я случайно выглянула в окно и увидела странную картину — от нашего дома отъезжал грузовик с мусором, а на самом его верху покачивался огромный портрет вождя. Придя в больницу, я сразу увидела большое скопление людей возле палаты Александра. Стояла тяжелая тишина, и настроение у всех было мрачное. Мне стало нехорошо. Ноги подкосились. Я решила, что с мужем случилось что-то непоправимое. Начала спрашивать об Александре. Одна из санитарок шепотом сказала: «Неужели вы думаете, что все собрались здесь из-за вашего мужа? Умер Сталин. А в этой палате мы соорудили траурную часовенку». Я заглянула внутрь и увидела свечи и его портрет, весь в цветах… Вдруг послышались причитания какой-то толстой тетки: «Бедный наш Сталин… Подумать только, такой всесильный, а все равно умер. Что же говорить о нас, маленьких людях…» Чуть позже, когда я наконец увидела Александра, мы вместе с ним посмеялись над моей наивностью. Так вся эта ситуация обернулась для меня счастливым недоразумением.

Между тем ситуация Александра была даже по этим временам не совсем обычной. С одной стороны, он был изгоем, с другой — сохранились кое-какие связи. Он не просил о помощи, но болезнь заставила принять ее. Как-то ранним утром я спешила в больницу, чтобы застать одного профессора (которому муж очень доверял) и попросить у него рецепт на лекарство. Накануне Александр так мучился из-за болей, что всю ночь не мог сомкнуть глаз. Я специально пришла пораньше, чтобы переговорить с профессором у входа, а не в отделении, где это было практически невозможно. Рецепт он мне, разумеется, дал, но был очень недоволен и разговаривал со мной с большим раздражением. Так нередко случается с врачами, ставшими популярными. Я вышла на улицу и заплакала. От безнадежности, грусти и усталости. Стояла зима. Было холодно, нужно было спешить домой. По дороге меня остановили две женщины. Одна из них была женой Бермана[42], с которым Александр когда-то сотрудничал в «Литературном ежемесячнике». Я была с ней почти незнакома. Мне было известно только, что она работает врачом. Ее спутницу, врача-дантиста, я как раз знала намного лучше (позже она стала женой Циранкевича[43]). Эти женщины заметили, в каком состоянии я находилась, и решили выяснить, что случилось. Я рассказала им о страданиях Александра, о том, что зимой его боли усиливаются. «Так не может продолжаться, — вдруг сказала жена Бермана. — Нужно сделать так, чтобы Ват мог проводить зиму на Западе». С этого все и началось. Было подано прошение в Министерство здравоохранения. Но на положительный ответ мы не рассчитывали. Нетрудно было себе представить, как тот же Берман отреагирует на эту просьбу. Интересно, прочитал ли он когда-нибудь адресованную ему надпись, которую Александр сделал в 1954-м на чистом листе комплекта «Литературного ежемесячника». Ночью, думая, что умирает, Ват написал:

«Это — corpus delicti низости. История моего уничтожения коммунизмом в коммунизме. В коммунистических застенках, в ссылке пришло полное отрезвление. В коммунистической Польше я никогда не позволял себе забыть о заблуждении, в котором находился сам и вовлекал других. По этому счету надо было заплатить. И я заплатил. Собой».

Возвращаюсь к болезни Александра. После нескольких месяцев пребывания в больницах его отпустили домой. Перед выпиской его лечащий врач сообщил мне, что болезнь мужа продлится очень долго и в принципе она вообще неизлечима, что боли могут усиливаться и я должна быть очень сильной, ухаживая за таким тяжелым больным, и не строить никаких иллюзий на будущее.

Через некоторое время мы получили разрешение на выезд в Стокгольм на консультацию к мировой знаменитости, профессору-нейрохирургу. Там мы утратили еще одну надежду ослабить боли Александра, сделав операцию. В то время в Стокгольм приехал еще один всемирно известный специалист. Навестив Вата в больнице и увидев, как тот переносит страшные боли, врач сказал мне: «У вашего мужа потрясающая выдержка. Другой на его месте уже выбросился бы из окна». Меня поразила грубость этих слов, но Александру они, как ни странно, даже принесли некое облегчение. А знаменитый профессор, проведя множество обследований, пришел к выводу, что операция мужу противопоказана. Она может привести к таким необратимым последствиям, как глухота, слепота, немота, паралич и снижение интеллектуальных функций. То есть о хирургическом вмешательстве не могло быть и речи. В то же время, сказал профессор, если Александр сможет вытерпеть эти боли в течение семи лет, потом они должны пройти. И с такой слабой надеждой мы вернулись в Польшу.

Стоит рассказать и о поляках, проживавших тогда в Стокгольме. Особенно о тех, кто официально представлял Польшу. Когда Александр лежал в больнице, жена посла предложила мне пожить в посольстве. Я согласилась. Это имело потом довольно плачевные последствия.

Сам Стокгольм меня ошеломил. После шести лет, проведенных в Казахстане и сталинской Польше, я была в шоке от этого прекрасного города и его доброжелательной атмосферы. Кстати, тогда я поняла «вещный» голод Маяковского. Теперь мне тоже хотелось купить все, что попадается на глаза. Ведь в Польше ничего подобного не было.