Николай Долгополов - Главный противник. Тайная война за СССР

— Это официально установлено?

— Я тут же сообщил в Центр. Как мне потом рассказывали, ночью вызвали даже начальников управлений, отдела и обсуждали мою информацию. Но документально это нельзя было доказать. Кстати, женщина эта мне представилась, сообщила, что работала секретаршей генерального директора базы Пелендаба, ушла на пенсию и переехала в Малави.

— А потом это нашло подтверждение?

— Нашло.

В 1980-м году меня опять отправили в ЮАР. Прилетел я туда. Потом — в Намибию. И вот в Виндхуке заметил за собой наружное наблюдение.

— Впервые за все время?

— Да. Деться оттуда некуда. Только лететь в ЮАР. Приземляемся в Йоханнесбурге, смотрю — черная машина направляется к нашему самолету прямо к трапу. Предъявили мне документ юаровской контрразведки, надели наручники, отвели в аэропорт, в специальную комнату, заставили раздеться до трусов. Затем притащили мои вещи, одели и повезли в Преторию. Месяц провел во внутренней тюрьме полиции безопасности — это контрразведка ЮАР. Допросы — день и ночь. В первую неделю спать не давали ни секунды. Засыпал прямо стоя, иногда даже падал. Кстати, у моего следователя в кабинете висел портрет Гитлера. А сам он был поклонник Эрнста Кальтенбруннера. Допросы велись в основном в подвале. В общем, было хреново.

— Вас пытали?

— А куда от этого денешься? Через неделю вдруг решили дать выспаться. Однако камера, где я должен был спать, наполнялась звуками человеческих голосов. Как будто кого-то пытали рядом со мной. Люди орали, скрежетали зубами, плакали, словно их избивали. Я понимал, что это запись. Но от жуткой какофонии некуда было деться. Через каждый полчаса ко мне заходила охрана и смотрела. Я должен был перед ними вставать. Однажды привели на допрос. Сидят два человека. Один из ведомства по охране конституции Западной Германии, другой из службы разведки — БНД.

— Допрашивали на немецком или на английском?

— На английском. Помню, открыли чемодан. Достали мой радиоприемник, такой в любом магазине можно было купить. Но сразу радостные возгласы — а! Вынули блокнот, в котором были копировальные листы. Но я же не сказал ничего, они должны были проверить и, кстати говоря, давленку обнаружили на одном. А давленка была по-русски. Но дело даже не в этом. Сидят эти двое из Западной Германии и спрашивают: а почему вы не потребовали кого-нибудь из запад ногерманского консульства? Я говорю: все время требую и не знаю, почему никто никого не приглашает. Они меня спрашивают: а вы знаете, почему вас арестовали? Отвечаю: не знаю, я ничего не сделал. И дают они мне фото жены: посмотрите, вам знакома эта фотография, а потом мою фотографию. Перевернул ее, а на обороте вижу: «А. М. Козлов». После этого сказал: да, я советский офицер, советский разведчик. И все. Больше я ни черта не сказал за два года, что бы они там со мной ни делали.

— Через месяц меня перевели в центральную тюрьму в Претории. Посадили в камеру смертников. Было там несколько отсеков, так называемого звездного типа. И в каждом — по 13 камер. Но в том, куда меня поместили, оказался я совершенно один. Другие камеры — все пустые. А рядом — виселица. По пятницам в пять утра там проходили казни. Несколько раз меня специально водили посмотреть, как это делается. Виселица находилась на втором этаже. В тюрьме, между прочим, тоже был апартеид: тюрьма для черных, тюрьма для белых. Только вешали и тех и других вместе. Но и то делали различие. На последний завтрак перед казнью черному давали половину зажаренного цыпленка, белому — целого. Казнили на втором этаже, потом люк опускался, казненный падал туда. А внизу стоял величайший мерзавец доктор Мальхеба. Он делал последний укол в сердце повешенному, чтобы человек умер окончательно. Потом его выносили. Однажды этот доктор осматривал и меня.

Самым страшным для меня было то, что Центр не знал, где я. Оказывается, они еще три месяца посылали мне радиограммы.

Шесть месяцев провел я в камере смертников. Параша, кровать и стул. Комната — три шага на четыре. На стенах нацарапаны последние слова прощания тех, кто там сидел и кого вешали до меня. Единственное, что приносили мне, — еду. Завтрак — в 5.30 утра: кружка жидкости, напоминавшая то ли кофе, то ли чай, а чаще воду, в которой мыли посуду, два куска хлеба и миска каши. Обед — в 11 часов; ужин — в 3 часа дня. В общей сложности 4 куска хлеба, кусочек маргарина, джема и тарелка супа. Свет выключали в 22. К этому времени от голода у меня аж видения начинались. Вспомнил про отварную картошечку с паром, про помидорчики, огурчики. Помню, когда освобождали и взвесили, во мне оказалось 59 килограммов или 58. А было под 90. Никаких газет, радио — ничего. Я не знал, что творится в мире. Никаких прогулок.

— На допросы уже не водили?

— Иногда возили.

— А в чем они обвиняли конкретно?

— Сказали, что я посажен по закону о терроризме, статья девятая. Это означало, что причину ареста мне сообщать не обязаны. Была у меня просто отметка, что я не имею права на адвоката, на общение с внешним миром. Только статья девятая закона о терроризме. Больше ничего. Хотя у меня никакого оружия и вообще ничего подобного не было. И вот, наконец, 1 декабря 1981 года, через 6 месяцев, пришел ко мне начальник тюрьмы и заявил, что премьер-министр Бота официально объявил по телевидению и радио, что я нахожусь под арестом.

— И как вас объявили — русский разведчик?

— Да. Алексей Козлов. Советский разведчик. Начальник тюрьмы сказал, что после официального сообщения Боты о моем деле мне теперь положено полчаса прогулок под охраной по тюремному двору. Разрешили наконец-то курить. Я не курил вообще два месяца. А так курю по две с половиной пачки в день.

— А что немецкое консульство? Они к вам приезжали?

— Сначала немцы приезжали на допросы раз в три месяца. Потом раз в полгода. Приедут, помямлят, посмотрят растерянно и уйдут. Что им еще остается делать?

А я все продолжал сидеть в той самой камере. И где-то к концу 81-го года у меня начала лопаться кожа на руках. Позвали этого доктора Мальхебу. Он мне: дышите. Я дышу. Так, еще дышите, глубже. Я дышу. Он говорит: дыхание у вас хорошее. Я говорю: а как вы можете сказать, что дыхание у меня хорошее, если вы меня не слушаете? У него стетоскоп-то висел на шее, он его даже в уши не вставил. И так он разорался… Дали мне перчатки из искусственной кожи. А моя кожа все равно лопается. Позвали все-таки начальника тюремного госпиталя. Был такой майор, Ван Роен. Он посмотрел и сказал, что это недостаток хлорофилла. Дело в том, что у меня было одно-единственное окошечко под самым потолком. Туда свет никогда не заходил. Он говорит: только если солнце будет, хлорофилл появится, и это пройдет. И меня через полтора года после начала отсидки поселили в штрафное отделение тюрьмы Претории.