Андрей Белый. Новаторское творчество и личные катастрофы знаменитого поэта и писателя-символиста - Константин Васильевич Мочульский
После попыток сочинять сюжеты и вымышлять фабулы – откровенное признание: «Смысл – моя жизнь». Белый находит свою тему: осознание загадочного «я», странного «бытия». Все дальнейшее его творчество – художественные вариации этой единственной, громадной темы.
В «Котике Летаеве» дана своеобразная метафизика детского сознания; под психологией здесь скрывается и космогония, и мифология. Бушуют океаны бредов, по лабиринтам гонятся за дитятею змееногие чудовища; как Гераклит, он переживает «метаморфозы вселенной в пламенных ураганах текущего». Наконец, расплавленная лава охладевает; хаос замыкается стенами детской. Первые образы врываются в душу: няня Александра, бабушка, тетя Дотя, доктор Дорионов. Ребенок боится беспредельных пространств, страшных миров, которые надвигаются на его хрупкое сознание, грозят ему гибелью. Его защищает няня; в углу, около ее сундука, под часами – не страшно. А там – в комнатах, коридорах, «пространствах» квартиры громыхает «огнедышащий папа». Мальчик с ужасом видит: «язвительный, клочковатый, нечесаный: изнутри он горит, а извне – осыпается пеплом халата; под запахнутой полой халата язвит багрецом он: и он – как Этна; громыхая, он обнимает».
В этом первом впечатлении огненности сливаются и ощущение жара во время болезни, и позднейшие рассказы о том, как папа раз свечкою поджег штору: «Нянюшка меня накрывает от папы, а я – я предчувствую: будет, будет нам с нянюшкой гибель от папы».
Ребенок живет в предчувствии катастрофы; первое чувство страха связано с отцом; из боли – возникает сознание, больное, раненое. И рана – незаживаемая.
Воображение творит мифы. «Я впоследствии познакомился с греческой мифологией и свое понимание папы определил: он Гефест; в кабинете своем, надев на нос очки, он кует там огни». Это космическое существо рождается из неведомых, враждебных ребенку «пространств». В огромных калошах, в огромной енотовой шубе, он бежит по коридору прямо во входную дверь, чтобы оттуда низвергнуться в космос. Вот он уже – планета. «Папа несется по небу громадной кометой, по направлению к той дальней звезде, которую называют „Университет“; уносится на пространствах».
Так из первоначальных случайных впечатлений – эмоций создается космический миф об отце. Мальчику исполняется четыре года; мир вокруг него теряет свою текучесть и газообразность. Крепнет строй, отвердевают формы. «Я ходил – тихий мальчик, обвисший кудрями; в пунсовеньком платьице; капризничал очень мало, а разговаривать не умел». Девять часов утра; бонна Раиса Ивановна в красной кофточке разливает чай; «мама еще спит; она встает в двенадцать; папа – в форменном фраке едет на лекции». После завтрака бонна ведет Котика гулять на Пречистенский бульвар. А по вечерам читает ему о королях, лебедях. Потом пьют чай с бабушкой и старушкой Серафимой Гавриловной: «Мама в театре, в ложе бенуара, на „Маскотт“. Папа каламбурит: „Серафима Гавриловна, Страшного Суда-то не будет“. – „А как так не будет?“ – „Судную-то трубу украл, видно, черт. Переполох на небе. Об этом писали в газетах“. И, вдруг повеселев, уезжает в клуб».
В блеске молодости и красоты, овеянной поэзией ритмических слов, возникает образ матери. «Моя милая мамочка – молодая; и – ходит себе именинницей. Щечки мамины – полнокровный розовый мрамор; и твердые руки – в трещащих браслетах. С Поликсеной Борисовной Блещенской в великолепной карете поедет на предводительский бал; веера, сюра, тюли. В мочках ушек алмазы, мелкогранные серьги слезятся перебегающим пламенем; мамочка в бальном бархатном платье, в опопонаксовом воздухе, из нежно-кремовых кружев склонила свою завитую голову…»
Мать внушает ребенку обожание и восторг – она из другого светлого мира, где во сне носился он «на веющих вальсах в белом блеске колонн».
Мир становится все шире. «Миг, комната, происшествия, город – четыре ступеньки, мной пройденные; я взошел на них; и расширился мир мне деревней; и вместо стен мне открыты проглядные дали». Первые впечатления от летней жизни в селе Демьянове. С террасы четыре ступени ведут на дорожку, липы, трава, цыплята, пруд – и в нем отражается «малюсенький мальчик, в платьице с кружевом». Котик помнит купанье в реке, желто-розовые пенки варенья, поиски грибов. А осенью – возвращение в Москву. «Удивляемся мы с Раисой Ивановной тесноте наших комнат; передо мной на ладони квартира: очень тесненький коридорчик и ползающий по стене таракан; очень тесная детская. Та ли это Москва? Не отсюда уехали мы: мы уехали из огромного мира комнат; он рухнул».
Ему пять лет; встают новые опыты жизни; он узнает, что развитие его «преждевременно и ненормально». Мать целует его – и вдруг откинет и заплачет: «он не в меня; он в отца». Он тоже плачет… «Разве я виноват – что я – знаю: папа мой в переписке с Дарбу; Пуанкаре его любит; а Вейерштрассе не очень. Идеалов был в Лейпциге с… эллиптической функцией».
Разлад между отцом и матерью переживается мальчиком трагически. Мать в слезах жалуется бабушке на мужа: «Тоже с Котом вот: преждевременно развивает ребенка: воспитание ребенка – это дело мое; знаю я, как воспитывать. Накупает все английских книжек о воспитании ребенка… Ерунда одна… Нет, подумайте: пятилетнему показывать буквы… Большелобый ребенок… Мало мне математики, вырастет мне на голову тут второй математик».
А утром, перед уходом на лекции, когда мама еще спит, папа обнимает его, кладет его руку на свои большие ладони и надувает ему тепло под рукавчик. И, наклоняясь, шепчет: «Котинька, повторяй-ка, голубчик, за мной: Отче наш, иже еси на небесех…»
И уж он не боится отца, а любит его, ясновзорого, доброго, с раскосыми глазами, «усатого-бородатого» великана. Сознание его раздвоено. «Я люблю очень папочку; а вот только: он – учит; а грех мне учиться (это знаю от мамочки)… Как же так? Кто же прав? С мамочкой мне легко: хохотать, кувыркаться; с папочкой мне легко: затвердить „Отче наш“. Грешник я: грешу с мамочкой против папочки: грешу с папочкой против мамочки. Как мне быть: не грешить».
В «преждевременно развитом» мальчике расколота надвое цельность души: из трещины выползает змейка – чувство вины и греха. Потеряна невинность детства: маленький грешник стыдится своей наготы и прячет ее под маской… притворства. «Оттого-то, – пишет Белый, – я скрыл свои взгляды до очень позднего возраста; оттого-то и в гимназии я прослыл „дурачком“, для домашних же был я „котенком“ – хорошеньким мальчиком в платьице, становящимся на карачки: повилять им всем хвостиком».
Вся судьба Белого – человека и писателя – как в зерне, заключена в этом детском его… «грехе». «Папа раз к нам пришел:
