На закате империи. Книга воспоминаний - Владимир Николаевич Дрейер
В тот памятный день мой домик, прикрытый деревом, находился рядом с третьей линией окопов, где располагался батальон резерва, а вблизи был выстроен блиндаж с командным пунктом и заранее проведенными к позиции линиями телефонов.
* * *Часа в три дня бригадный генерал Котлубай звонит из дивизии и говорит:
– Я хочу приехать к вам вечером, и не один; пойдем сначала на позицию, а затем посидим поговорим.
Я сразу понял, что без шашлыка и выпивки не обойтись и что под «алаверды» этому кавказцу нужна будет и музыка. Послал в обоз за своим квартетом, мобилизовал повара Павла, не забыл и напереули – красное кавказское вино типа бордо, доставленное мне как-то из Кисловодска отпускным солдатом.
Появляется Котлубай и с ним две наши «зубодралки», наряженные, надушенные, веселые. Ни о какой позиции, конечно, не было и речи. Осведомился только:
– Что у вас слышно? (так обыкновенно спрашивали в Польше), – и затем к столу, на террасу.
И вот, под звуки рыдающей скрипки, в обществе двух миловидных женщин, за великолепно сервированным ужином, в тихую августовскую ночь мы и не заметили, как шло время. И когда мой чудесный грузин, после неоднократного «алаверды» и «мравалджамие», взглянул на часы, была уже полночь. Ни одного выстрела за все это время не раздалось со стороны немцев.
Казалось, что все происходило – и ели, и пили мы – не здесь, у порога смерти, а где-то далеко, в каком-то загородном ресторане, не то в Петербурге на Островах, не то в Одессе, на Большом Фонтане.
В первом часу гости уехали, я лег спать. Вдруг сквозь сон чувствую, что что-то происходит. Открываю глаза, слышу сильные артиллерийские взрывы и падение, как град, шрапнели на крышу моего дома. Кричу:
– Молчанов, давай живо одеваться!
Едва успел надеть штаны и влезть в сапоги, как в комнату вбегает, с лицом, искаженным от ужаса, офицер и от волнения едва произносит:
– Господин полковник, газы! Немцы пустили газы! – и убегает в свою роту.
В мгновение ока я был одет и крикнул денщику:
– Давай маску, надевай сам и зажигай солому!
Натягиваю маску, волнуюсь, и – о ужас! – резинка, что натягивают на голову, лопается. Чувствую уже запах хлора. Молчанов немедленно снимает свою маску и подает мне, а сам бежит к чемодану, вытаскивает мою запасную маску и надевает на себя.
Направляюсь к командному пункту, отдаю по телефону, сквозь маску, нужные распоряжения и одновременно рассылаю ординарцев к батальонным командирам.
Было около двух часов ночи, когда первая волна газов целиком покрыла все расположение полка, до полкового резерва включительно. За ней последовали еще две волны, пущенные противником в четыре и шесть часов утра. Стрельба артиллерийская и ружейная не прекращалась ни на минуту. Вслед за третьей волной, когда она прошла в тыл полка, немцы двинулись в атаку.
На всем моем фронте она целиком была отбита; в соседнем полку немцы взяли пленных и пулеметы.
Потери от газов и последовавшей за ними атаки были огромные. Выведено из строя: около 1200 солдат, большая часть умерли; 18 офицеров – умершие или тяжело отравленные; много санитаров, очищавших утром окопы и снявших раньше времени маски, скончались позже в лазаретах. Почти все денщики, у которых не оказалось масок, а была только марля, скончались на месте в тяжелых страданиях. На позиции находилось 26 лошадей, доставивших накануне продовольствие; все они подохли, мучаясь и исходя пеной.
Страшную картину представляла вся местность, где накануне все было покрыто зеленью, а после газов осталась желтая, как солома, трава и такие же деревья. Всюду, едва передвигаясь и тяжело дыша, ползали полевые мыши и лягушки; в соседней речке плавала мертвая рыба.
Не снимая маски в течение пяти часов, едва не задохнувшись, я благополучно вышел из тяжелого испытания, но в продолжение месяца с трудом ходил и совершенно не мог ездить верхом. Отпущенный для поправки здоровья в отпуск, в середине сентября я вернулся в полк, продолжавший вести до самой революции неинтересную и безотрадную позиционную войну.
Рождество 1916 года
Одним из ярких воспоминаний жизни на войне был, несомненно, период за два месяца до революции, когда мы, отведенные в резерв, готовились встретить Рождество и Новый год.
В лес, куда с позиций уходил полк, заранее была направлена усиленная саперная команда с пилами, топорами и лопатами выстроить два больших барака: один – для солдатской елки и кинематографа, другой – для офицерского собрания со сценой.
К сочельнику все было выполнено блестяще; материал находился под рукой; не стесняясь, рубили гигантские сосны, пилили доски, сколачивали скамейки, столы, стулья.
Поручик Чехов, командированный в Москву, привез мотор, кинематографический аппарат, цветные электрические лампочки, нарядил елку, устроил кинематограф, провел в оба барака электрическое освещение.
Прапорщик Яхонтов, недурной певец, с несколькими солдатами был командирован к моему приятелю Роде в Петроград, где в то время подвизались неаполитанцы, чтобы изобразить этих неаполитанцев на сцене офицерского собрания. Роде я просил оказать моим певцам содействие, что он охотно сделал и прислал еще два ящика вина и ликеров. Тот же Роде, благодаря своим бесчисленным знакомствам, уговорил одну купчиху с Волги, гостившую в Петрограде, привезти на Рождество моим солдатам подарки.
Купчиха оказалась прелестной молодой женщиной, балериной императорских театров, оставившей сцену после того, как вышла замуж за богатого самарского пароходовладельца. Встреченная с почестями и музыкой, она, после некоторых колебаний, решила все раздать моим солдатам, вместо того чтобы поровну распределить подарки по всем четырем полкам дивизии. Привезла она не меньше, чем тысяч на двадцать; тут были гармони всех сортов, балалайки, теплые вещи и целые мешки конфет, орехов и всякой мелочи.
Все Рождество до Нового года было посвящено развлечению солдат, а Новый год офицеры и гости встречали в собрании, где была организована обширная театральная программа, а после спектакля бал.
Одетые в национальные костюмы «неаполитанцы» Яхонтова и он сам произвели настоящий фурор. Под аккомпанемент гитар и мандолин, вызубрив две-три песни, они пели их по-итальянски и с таким задором, что трудно было поверить, что это Лебединские солдаты, а не подлинные итальянцы.
Не меньший успех выпал на долю «Вещего Олега», боевого номера «Летучей мыши»[120]. Хор пел:
Как ныне сбирается вещий ОлегОтмстить неразумным хазарам…И затем:
Из темного леса навстречу емуИдет вдохновенный кудесник…– Здорово, кудесник! – раздавалось за кулисами.
– Здравия желаем, ваше превосходительство! – отвечал хор и продолжал:
Так громче, музыка, играй победу,Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…Так за царя, за родину, за веруМы грянем громкое ура, ура, ура!И так далее…
Аплодисментам по адресу артистов не было конца, и мне пришлось выслушать немало комплиментов от гостей, среди которых были и офицеры из штаба армии, и дам – сестер милосердия из ближайших лазаретов. Насколько я помню, присутствовала и дочь Льва
