На закате империи. Книга воспоминаний - Владимир Николаевич Дрейер
Штаб 10-й армии к осени перешел сперва в Минск, а затем в Молодечно, где и оставался весь 1916-й и большую часть 1917 года.
Генерал Попов, весьма мне благоволивший, не смирился с мыслью видеть меня, заслуженного офицера Генерального штаба, в скромной роли батальонного командира и прикомандировал к своему штабу, в ожидании первой вакансии на командование полком.
275-й пехотный Лебединский полк
29 ноября 1915 года состоялось мое назначение по линии армейской пехоты 275-го пехотного Лебединского полка, образованного при мобилизации 1914 года из кадров 121-го Козловского полка, стоявшего в Харькове.
Радости моей не было предела, и в ту минуту казалось совершенно не важным, по какой линии я буду командовать полком. Линия Генерального штаба нисколько не гарантировала ни от смерти на поле сражения, ни от ранения, ни от плена.
Едва только состоялось мое назначение, я немедленно выехал в полк, заехав по пути в штаб 69-й дивизии, представиться ее начальнику генералу Гаврилову.
Гаврилов этот, хоть и выпускник академии Генерального штаба, вероятно, дальше дивизии не пошел бы. Он командовал не очень удачно полком в Японскую войну, на Великой войне ничем себя не проявил и в должности начальника дивизии свою карьеру закончил.
За все время командования полком я ни разу его не видел у себя. Он никогда не покидал штаба, не ездил к войскам, не интересовался жизнью солдат на позиции, ограничиваясь разговорами по телефону. Всем заправлял его начальник штаба подполковник Гарф, а Гаврилов только и делал, что ежедневно боролся со своим денщиком, для укрепления мускулов, и бил мух.
Позиции посещал бригадный командир генерал Котлу-бай, грузин по рождению, относившийся с нескрываемым презрением к своему начальнику дивизии.
Гаврилов встретил меня довольно холодно – у него был свой кандидат, полковник Немчинов. От него я и принял Лебединский полк.
Мое появление было полной неожиданностью и для Немчинова, и для адъютанта штабс-капитана Калашникова. Оба они были кадровые офицеры 121-го Козловского полка, и развернутый из него 275-й пехотный Лебединский полк считали, вместе с начальником хозяйственной части Арсеньевым, своей вотчиной, никем не контролируемые. Все это вскоре выяснилось, после того как я исподволь познакомился со всеми деталями полкового хозяйства и личным составом.
Полк стоял в резерве, и отдать себе отчет во всем оказалось нетрудно.
Как известно, к концу 1915 года русский фронт окончательно стабилизировался, и война приняла позиционный характер с попытками прорывов то на одном, то на другом участке фронта. Поэтому поочередно в каждой дивизии один из полков на две-три недели отправлялся в резерв, для отдыха и пополнения.
Вступая на позицию, каждый командир принимал меры к ее укреплению проволочными заграждениями, углублению окопов, пристрелке приданной артиллерии на случай неприятельской атаки и т. п. Преимущество немцев, сидевших также за проволокой, сказывалось буквально во всем. Они громили русские позиции тяжелой артиллерией, минометами, громадным количеством пулеметов. У нас же тяжелой артиллерии почти не было, пулеметов полагалось всего 8 на полк, патроны у солдат были на счету. А фронт, поручаемый полку, превосходил иногда 3–4 версты.
Мораль пехотного бойца можно было поднять лишь частым появлением в окопах, личным примером мужества и поощрением какой-либо наградой за проявленную храбрость.
Поразившись, что за полтора года войны в полку не появилось даже музыки, что полагалось по штату, я тотчас озаботился созданием духового оркестра, а за ним и балалаечного, а позже и третьего, небольшого, из 4–5 музыкантов. Солдаты окрестили его «оркестром командира полка».
Чувствуя оппозицию среди кадровых офицеров, особенно со стороны адъютанта, до меня фактически чуть ли не командовавшего полком, я его сменил, дав ему роту и назначив на его место поручика Самойловича, очень умного и дельного офицера, оказавшегося прекрасным помощником.
Немчинов вскоре также получил полк, и с ним прекратилась всякая фронда.
Второе, что меня поразило, – это отсутствие команды конных разведчиков, существовавших в каждом первоочередном полку.
Я сделал попытку выделить из состава полкового обоза наиболее подходящих лошадей и обучить наиболее разбитных солдат верховой езде. В полку оказалось несколько кавалеристов, поступивших при комплектовании из запаса.
Поручив двум унтер-офицерам выбрать лошадей в обозе, я был совершенно поражен, когда один из них, стесняясь, заявил:
– Ваше высокоблагородие, дозвольте доложить, в полку у нас очень много лишних лошадей, кроме обозных.
– Откуда ты это взял?
– Боюсь говорить, но, когда мы были в Галиции, штабс-капитан Арсеньев набрали штук двести лошадей, часть продали, а больше половины стоят в обозе.
Все оказалось правдой, и лошади эти, нигде не записанные, ели за счет обозных.
Зову адъютанта:
– Пишите приказ: «Штабс-капитану Арсеньеву сдать хозяйственную часть и полковые суммы подполковнику Молдованову. Всех лошадей, не числившихся в списках, передать в обоз и зачислить на довольствие».
Арсеньев не пытался даже оправдываться, когда я вызвал его к себе.
– Не хочу предавать вас суду. Подайте рапорт о болезни, уезжайте в отпуск и переводитесь в другой полк. Портить вам карьеру не буду.
Через три месяца моя конно-охотничья команда состояла из 120 человек. Я лично обучал их верховой езде, когда полк стоял в резерве. К сожалению, пробыла она в полку недолго; начальство посчитало, что она слишком велика, и почти целиком забрало ее в штаб корпуса.
К счастью, никто не позарился на музыкантов, и мне удалось создать первоклассный оркестр, где было даже несколько человек, окончивших консерваторию.
Для поощрения я назначил настоящим музыкантам крупное жалованье, чуть не 30 рублей в месяц. Это как-то распространилось, и ко мне вдруг нахлынули даже из Москвы добровольцы, настоящие артисты, просившие зачислить их в полк.
Появился и капельмейстер.
В течение многих месяцев полк занимал позиции на расстоянии не более полукилометра от немецких. Наши проволочные заграждения почти соприкасались. Два-три раза в неделю вызывался духовой оркестр, почти к третьей линии окопов. Здесь с помощью саперной команды строилась специальная ротонда, и солдаты мои слушали музыку у себя в окопах. Но музыку эту великолепно слышали и немцы и тотчас же прекращали всякую стрельбу. Мало того, когда оркестр однажды заиграл: «Poupchen, Du bist mein Augen Stern»[118], из немецких окопов раздались громкие аплодисменты.
Балалаечный оркестр был слабее, он предназначался для солдат, когда полк уходил в резерв.
Зато «оркестр командира полка» мог бы конкурировать со знаменитым квартетом виленской «Георгиевской» гостиницы.
Скрипка, виолончель, флейта, контрабас, он же пианист, были настоящие профессионалы, развлекавшие меня, моих гостей и начальство в лице командира корпуса Артемьева и бригадного генерала Котлубая.
Генерал-лейтенанта Артемьева я знал еще по 14-му корпусу, когда он командовал 2-й стрелковой бригадой.
Не в пример Гаврилову, Артемьев приезжал довольно часто, сразу отправлялся в окопы, проверял службу, знакомился со всеми, делал
