Джон Стейнбек - Русский дневник

СССР. Сталинград. 1947

Начальник аэропорта чрезвычайно долго извинялся перед нами за вчерашнюю ошибку. Он очень хотел нас осчастливить, поэтому постоянно поил нас чаем и даже немного приврал, чтобы сделать нам приятное: сказал, что в самолете, который скоро прилетит сюда с берегов Черного моря, не будет никаких других пассажиров. Как выяснилось, после того как мы набросились на Хмарского, Хмарский напал на него – в общем, все были на грани срыва, а воздух был просто-таки насыщен несправедливостью. Над степью гонял плотную пыль горячий сухой ветер, в аэропорту снова было нестерпимо жарко. Все это плохо действовало на людей: они кидались друг на друга. А мы… мы были так же злы, как и все остальные.

СССР. Сталинград. 1947. Колхозники продают овощи на рынке

Наконец прилетел наш самолет с одноместными сиденьями. Они не пустовали: вместо того чтобы стать единственными пассажирами, мы оказались в перегруженном самолете. Пассажирами были в основном грузины, которые летели в Москву на празднование восьмисотлетия основания города. Они разложили свои пожитки в центре салона и заняли почти все места. Судя по тому, что их сумки были забиты продуктами, неплохо подготовились грузины и к обеду.

Как только мы зашли в салон, двери закрыли, и в самолете сразу стало нечем дышать. Как и в большинстве самолетов с отдельными креслами, в этой модели не было никакой теплоизоляции, и когда солнце раскаляло металлические стенки, раскалялся и воздух внутри самолета. Запах в самолете стоял ужасающий: пахло людьми, уставшими людьми. Мы разместились на своих металлических местах-корзинках, которые оказались не более удобны для сидения, чем подносы в кафетерии.

Наконец самолет взлетел… Как только это произошло, мужчина, сидевший рядом со мной, открыл свой чемодан, отрезал полфунта уже начавшего таять сала и стал его жевать, не обращая внимания на жир, стекавший по подбородку. Этот славный человек был навеселе; он предложил кусочек сала мне, но в тот момент мне почему-то совсем не хотелось есть.

После набора высоты раскаленный самолет превратился в свою противоположность, а капельки конденсата на металлических поверхностях стали превращаться в лед и иней. Мы начали потихоньку замерзать. В общем, обратный полет в Москву запомнился нам как совершенный кошмар, потому что одеты мы были очень легко, а несчастные грузины и вовсе сбились в самолете в кучу – ведь они жили в тропиках и не привыкли к такому холоду.

Хмарский забился в свой угол. Нам казалось, что он нас возненавидел и теперь мечтает только о том, чтобы забросить «этих» в Москву и наконец от них избавиться. Четыре жутких часа провели мы в морозилке, пока наконец не приземлились в Москве.

Гремлин Хмарского преследовал его до конца. Телеграмму, в которой он просил прислать за нами машину, как-то неправильно поняли, и машина за нами не пришла. Новую машину надо было ждать два часа. Но тут появился «левак». При возникновении напряженности «левак» появляется всегда, в любой точке мира. Данный «левак» смог «устроить» машину, которая за очень большие деньги довезет нас до гостиницы «Савой».

По дороге мы говорили о том, как же, наверное, устали лидеры коммунистических и социалистических режимов от этих долгоживущих черт капитализма. Если их искореняют в одном месте, они тут же возникают в другом. Этим они напоминают земляных червей: разрезанный надвое червяк продолжает жизнь уже в двух экземплярах. В Москве маленькие сгустки и колонии капитализма продолжают жить и копошиться повсюду. Это люди, действующие на черном рынке. Это водители, которые «арендуют» машины своих работодателей. Это все те «леваки», которые с неизбежностью возникают всюду, где можно что-то сдать в аренду или продать. А везде, где есть «леваки», будет капитализм. В триста рублей обошлась нам поездка в Москву. Наш «левак» прекрасно представлял, сколько можно взять с нас за такую поездку. У меня нет сомнений в том, что он быстро и умело оценил нашу усталость, наше раздражение и наши финансы, установил цену в триста рублей и неумолимо держал ее, пока мы не заплатили.

Мы невероятно соскучились по чистоте, ибо в Сталинграде мылись только под душем с мочалкой, а так хотелось вымокнуть в горячей ванне и вымыть голову шампунем. Статуя Безумной Эллы показалась нам давней подругой, а чучело медведя на втором этаже мы практически заключили в объятья, поскольку уже не видели свирепости в его взгляде. Наша качающаяся трехногая ванна показалась нам самой красивой и роскошной из всех когда-либо виденных. Отдавшись новоприобретенной страсти к чистоте, мы уже смыли по два или три слоя кожи, а Капа все продолжал снова и снова наносить на голову шампунь. У него красивые волосы – очень густые и очень черные. Я все еще чувствовал некоторое раздражение, поэтому, когда он вымыл голову шампунем в третий раз, я с грустью заметил, что он, кажется, начал немного лысеть – вон там, с макушки. Капа подпрыгнул и стал кружить вокруг меня, неистово отрицая такую возможность. Я взял его за палец, приложил этот палец к коже головы под волосами, и он, казалось, почувствовал, что там намечается лысина. Жестокая шутка, если учесть, что я приложил его палец к тому месту, которое он не мог увидеть в зеркале. Потом он долго крутил головой и незаметно тыкал пальцем в затылок. Сознаюсь: я сделал это только потому, что был раздражен.

Наконец пришла почта! Оказывается, мы провели в России всего двадцать пять дней, а чувствовали себя так, как будто были отрезаны от родины многие годы.

Позже подошел Суит-Джо, у нас был легкий ужин, а потом мы попадали в кровати и «умерли». Воздух Москвы, густой и холодный, был словно создан для сна, и неудивительно, что мы проспали много часов.

Наконец пришла почта! Оказывается, мы провели в России всего двадцать пять дней, а чувствовали себя так, как будто были отрезаны от родины многие годы. Мы с жадностью набросились на письма. Что интересно: нам, говорю, показалось, что мы очень долго не были дома, но люди, которые писали эти письма, похоже, так не думали – и это нас поразило. Мы разобрали багаж, сдали в стирку грязную одежду, а Капа навел порядок среди своих пленок и отправил их на проявку.

СССР. Сталинград. 1947

Потом он просмотрел принесенные проявленные негативы – и начал жаловаться. Я должен был это предвидеть. Они были испорчены – все. На этой пленке слишком большое зерно, эту – передержали в проявителе, эту – недодержали. Капа был в ярости, а я был к нему жесток: я пытался переубедить его, говоря, что это были самые прекрасные фотографии в мире, но он только презрительно усмехался в мою сторону. А еще из жестокости к нему я наладил все его нефотографическое оборудование: заправил зажигалку, заточил карандаши, заправил чернилами авторучку.