Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Кто же это мог распространять такое про Анну Андреевну? Может, те же, кто запустил утку о пастернаковских предложениях руки и сердца?

Пастернак уклонился от встречи за границей с родителями, которых не видел полтора десятка лет. Но пусть вас не удивляет, не огорчает и не потрясает то, что мы не свиделись: в Париже я был в состоянии полубезумья: из этого бреда нельзя было предпринять ничего волевого, осмысленного. (Б. Пастернак. Письмо к родителям. Стр. 640.)

Я прибыл в Ленинград <…> в состоянии совершенной истерии (от неспанья и <…> боязни, что она делает меня житейски несостоятельным). Как только я попал в гостиницу, я по телефону вызвал к себе Олю, перед которой разрыдался так же позорно, как перед Жоничкой. Тетя Ася и Оля предложили мне пожить и отдохнуть у них неделю-другую. Я не только их предложение принял, но <…> в абсолютной тишине и темноте Олиной комнаты провел первую нормальную за три месяца ночь. <…>… то, чего мне не могли дать снотворные русские, французские и английские яды <…> [дали] тишина, холод, чистота и нравственная порядочность тети Аси и Оли.

Нравственная чистота вдовы-тетки и старой девы-кузины давали Пастернаку отдых от удушающего воспоминания-фантазма, которое он пересказал — РЫДАЯ ПОЗОРНО — сестре Жоне в Берлине, пересказывая «сюжет» романа, который он начал хотеть писать. Так легче переносить то, что кажется непереносимым.

Переночевав у сестры, ученой-филолога, в чистоте и холоде ее петербургской квартиры, у сестры, с которой его связывал раннеюношеский, платонический, чистый и холодный роман, он, по утверждению Ахматовой (небрежно заметила — когда Пастернак был уже мертв), снова взялся за свое: все делал и делал мне предложенья, особенно настойчиво после антифашистского съезда.

Как не повезло Ахматовой! Ее ироническое Как известно из дневников Блока, я занимала мало места в его жизни опубликованными источниками подтвердилось с нелестным для нее креном: она не занимала никакого. Дневники его были опубликованы — и даже при ее жизни (так хотя бы в лицо не было повода ей рассмеяться), как опубликовались письма (дневников он не вел) и Пастернака. Но неловкости за Ахматову испытывать не полагается — полагается придумывать величественные объяснения.

Когда меня посылали в Париж и я был болен (любовью к Зинаиде Николаевне) <…> мне очень хотелось иметь большее с ней (с Зинаидой Николаевной) продолженье, оставить будущему живую память о нас (о нем самом и жене его Зинаиде Николаевне). <…> Я чувствовал на себе дыханье смерти <…> Я прощался тогда со всей той бездонной неподдельностью, правдой и очарованьем, которые есть земля и жизнь, и на прощанье хотел от нее ребенка. Но странно, причины физические мешали в этом именно ей, а не мне. Она ходила к врачам и лечилась.

За то, что, как предполагают самые преданные биографы, в тяжкую минуту, когда невмоготу стало быть второй, неженой, при Пунине, а самой самостоятельную жизнь налаживать было невозможно из-за лени, нашелся Пастернак и посоветовал ей перебираться в Москву, где у него возможностей с устройством друзей было больше, как-никак первый поэт страны (хоть сам был и болен, и в расстройстве) — размазала его по своему всегдашнему мещанскому сценарию: Пастернак мне делал предложение трижды… Но мне-то он нисколько не был нужен…

Драматическая «невстреча» с Цветаевой, главной темой в которой был вопрос о «возвращении», — обострила общее ощущение «всемирной бездомности». Все — предлог для витка развития отношений с Ахматовой: Здесь можно усмотреть психологическую основу для любопытного (у Быкова — «глухого» — как сказано! — ранящего сердце, сдавленного, покрытого мраком) свидетельства Анны Ахматовой, зафиксированного в записи Л. K. Чуковской от 8 октября 1960 г. (через четыре месяца после смерти Пастернака): «Мне он делал предложение трижды, — спокойно и неожиданно продолжала Анна Андреевна. — Но мне-то он нисколько не был нужен. Нет, не здесь, а в Ленинграде; с особой настойчивостью, когда вернулся из-за границы после антифашистского съезда. Я тогда была замужем за Пуниным, но это Бориса нисколько не смущало (как не смущало — и ее и его — то, что он сходил с ума от любви к жене). А с Мариной у него был роман за границей». Сказала про себя, сказала и про МАРИНУ. От слов Ахматовой отмахиваться не положено, надо очень серьезно комментировать. Трудно судить о том, насколько «матримониальная» сторона в данном случае соответствует действительности и не была ли она несколько преувеличена Ахматовой, точно так же, как явно преувеличенной (просто ОПОШЛЕННОЙ под свои — назовем более корректно — обывательские вкусы) выглядит оценка пастернаковских отношений с Цветаевой <…> но в высшей степени знаменательным представляется обращение к «внутренней эмигрантке» Ахматовой под воздействием потрясения от «невстречи» с находившейся в парижской эмиграции Цветаевой. (Л. Флейшман. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. Стр. 355.)

У него, может, и был мотив «всемирной бездомности» (в этом достоверно неустановленном случае), а у Анны Андреевны — вполне бытовой, буржуазный, насмешливо-отрезвляющий мотив — вот с какими курьезами приходится иметь дело. Мне-то он нисколько не был нужен… Я тогда была замужем за Пуниным. Муж Пунин в эти послесъездовские антифашистские дни был на курорте: в Сочи, со своей настоящей женой Анной Евгеньевной и своей дочерью Ирой.

Удивительно — что она лжет, знают все. Каждый, кто это читает — понимает, что это — неправда. Заявление тем не менее ошеломительное. Одного выставляющее идиотом, другую — тут определений на маленькую дамскую повесть с роскошной героиней. Остается следующий шаг — как-то комментировать многоуважаемую мемуаристку. Про Ахматову ведь не скажешь вслух, что лжет?

Вот и придумывают определения к ахматовской сенсации. Глухое свидетельство, любопытное… Кто жеманней скажет.

В том же 1931, когда был написано «Я пью за военные астры», недавно очень идиотически интерпретированное я забыл кем…» Из зала: «Жолковским!» — «Я не хотел никого обидеть».