Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Тогда я спросил у Анны Андреевны, могу ли я порисовать еще полчаса. «Валяйте», — сказала она. <…> Когда я туда приехал, оказалось, что Анна Андреевна заболела. Она была в постели, но попросила меня зайти к ней. «А вы рисуйте, — сказала она, не прокиснет».

Позировала А.А. великолепно. Она обернула вокруг шеи шаль, чтобы несколько скрыть свою полноту.

Иосиф Бродский рисовал свой портрет Ахматовой по памяти, в вагоне электрички, ему никто не позировал, она на его портрете толще, чем у кого бы то ни было. Нет не только шали, но и волос, только абрис головы сбоку, с мелкого рисунка выпуклостями на месте носа и сжатых губ. Глаза — закрыты. Щелки. Этот портрет — самый выразительный из всех ахматовских. Иосиф Бродский изобразил то, что хотел бы видеть, смотря на нее. Она старалась корреспондировать — но иногда все-таки показывалось ВСЕ и ему. Но он предпочитал не глядеть — на его карикатурном по приемам и щедром, верноподданническом, конспирологическом по сути рисунке она выглядит так, что и Данте не смог бы предъявить более величественного зрелища...являет собой поразительную адекватность не просто ее облику, но тому ее состоянию, свидетелями которого были лишь немногие «допущенные», в том числе сам Бродский. В профильном портрете схвачен тот момент, когда она будто «выпала» из среды общения, разговоров в пространство молчания, — погруженная в себя, в только ею слышимый приближающийся гул… (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 168.) Губы сжаты, чтобы не метнуть свиньям ни бисеринки, нос не собирается демонстрировать своей исключительной породистости, глаза знают, что внутри этого черепа они увидят более, чем им может предоставить внешнее. До волос ли тут!

Слоним лепил Ахматову в своей московской мастерской. Там был высокий подиум для натуры. Мария Слоним рассказывает, что, поскольку Ахматова была в то время грузной, то, чтобы она могла подняться на подиум, скульптор ставил ей в качестве ступени мраморную плиту. «И она всходила на подиум, как на престол. Садилась на свой трон и читала стихи». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 162.) За возможность таких перфомансов Ахматова благосклонно воспринимает скульптурный портрет (не нравившийся самому автору), похожий на заготовку для надгробного памятника Хрущеву Эрнста Неизвестного.

Открылась дверь, и в кабинет редактора вошла Анна Ахматова. Высокая, стройная, с гордо поднятой головой, в каком-то переливающемся плаще — шелковом или атласном. <…> Весь ее облик был отмечен какой-то завершенностью линий <…> Сказала несколько слов редактору и вышла из кабинета. И Герта Михайловна [Неменова], как завороженная, встала и пошла за ней. <…> На лестничной площадке она окликнула Ахматову, и та остановилась. Герта Михайловна назвала себя, Анна Андреевна сказала, что помнит ее отца. <…> С удивлением Герта Михайловна увидела, что плащ на Анне Андреевне, который ей показался шелковым или атласным, оказался обыкновенной плащ-палаткой, <…> но, промокнув под дождем, переливался.

Немолодая шея. Но как она великолепно выставлялась, эта шея! Если в молодости Ахматова делала челку, насколько челка была продуманна! — абрис волос, небольшой наклон головы… А тут наоборот: голова всегда немножко кверху. И отяжелена сзади собранными волосами. <…> А ведь это была невероятная красота». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 158.) Это Лев Сморгон — невиданный пошляк, о нем ниже.

Если б с начала двадцатого века были так распространены пластические операции, Ахматовой стоило бы сделать себе горбинку на носу. Впрочем, до такого «тюнинга» ей додуматься, скорее всего, не удалось бы, но зато «подахматовки» — известно, с какими заказами стали б обращаться в отделения ринопластики.

Карандашный портрет работы жены Жирмунского Ирины — официальной портретистки Надежды Константиновны Крупской — привычно проработан а-ля Леонардо да Винчи. Профиль каким-то неуловимым движением повернут слишком дидактически выверенно. Это анатомическое пособие.

«Я пытался ее рисовать, а она все время старательно позировала, — рассказывает Сморгон. — Я старался сделать так, чтобы она не позировала, но это было невозможно. Время от времени она кричала: «А-аня! А-аня! Анечка, причеши меня <…>. Ну? Как вы считаете, теперь лучше, да? Вы меня пишите обязательно в профиль. Вы знаете, я в профиль всегда лучше выхожу. Меня портретировали 28 художников. И все старались сделать в профиль». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 158.) Лев Сморгон — художник, имя которого было занесено в список портретировавших Ахматову художников (знак отличия, орден), а потом вычеркнуто. Хотя сделанный им рисунок Ахматовой понравился. Он должен был по нему изготавливать литографию, но рисунок пропал (пропажа ЕГО рисунка будет ему дорого стоить). По памяти, однако, он изготовил литографию, которой гордился, понес показывать Анне Андреевне (и дарить отпечаток) в комаровский Дом творчества. «Здравствуйте, Анна Андреевна». Надо сказать, что Ахматова недавно вернулась из Италии. Она была под впечатлением своего триумфа. Держалась так, как будто все еще получала премию. «А, Лева! Здравствуйте, здравствуйте. Проходите, проходите. Ну, как поживает моя акварель?» <…> Рассказываю. <…> Анна Андреевна сидит, барабанит пальцами по столу <…> Говорит: «Да?» Повела глазами вниз, сделала вид, как будто произошла какая-то неловкость: «Ну-ну, бывает. Знаете, когда я в детстве опаздывала в школу, я всегда говорила, что у меня часы отстают. Но, надеюсь, вы что-нибудь привезли?» Я, предвкушая торжественность минуты, отвернулся от всех присутствующих и стал разглаживать свою литографию. Лист был довольно большой, я его развернул… Тишина… И вот Анна Андреевна сказала: «Вы знаете, подобной работы я не видела уже мно-о-ого лет. Большей, катастрофической пошлости я еще просто не знала. Кого вы изобразили? Здесь какал-то сонная чванливая старуха. Что она? Кто она? Неужели это я? Да, если вы хотели меня разоблачить, то вам это удалось. Но, наверно, вы не виноваты. Виновата я. Не надо мне было вам позировать». Я тихо свернул свою литографию и уехал. Литографию Сморгона было не подправить — техника не позволяла, идея художника — идея преклонения перед гением, выражающим гениальность каждой чертой, — не могла быть подкорректирована одним росчерком ахматовского карандаша, здесь надо было предавать огню все. На уровне собственных идей чужое творчество не имело права существовать. Она очень тонко и так… трепетно, что ли, относилась к своему женскому облику. Хотя мне казалось, что я сделал ее просто красавицей. Я из нее сделал <…> монумент <…> Есть подлинная страдальческая нота у Ахматовой. А есть, на мой взгляд, в ее поэзии <…> модернистское любование страдальческой нотой, что подспудно у меня вызывало улыбку. Весьма добрую, как мне казалось. Все вместе укладывалось для меня в образ <…> женщины-поэта начала века. <…> И она это уловила. (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 158.)