Объяснение в любви - Валентина Михайловна Леонтьева
Как ни странно, в этом помогают мне дети. Я была еще молодой, когда малыши стали меня называть тетей Валей. Поначалу странно это было слышать, но успокаивала себя тем, что для них я действительно тетя. Но вслед за детьми тетей меня стали называть их родители, которые были если не старше меня, то, во всяком случае, одного со мной возраста. Ну а потом дети выросли, и уже их дети зовут меня тетей Валей. И для старшего поколения я по-прежнему осталась тетей Валей.
Не знаю, удастся ли мне уйти с телевидения раньше, чем оно уйдет от меня, сумею ли я уловить этот момент. А пока хочу верить, что передача «От всей души» продлевает мою телевизионную жизнь. Лишь бы найти в ней второе дыхание. Но это уже тема другого разговора.
МАМА
Возраст уже такой, когда теряешь близких. Трудно писать. Я потеряла маму совсем недавно. Боль очень острая и очень сильная. Но это мой долг. Всю мою жизнь, с той минуты, как стала себя сознавать, мама была моей совестью.
Закрываю глаза и вижу себя маленькой. Вот рано утром просыпаюсь и сразу смотрю на стул рядом с моей кроваткой: на нем аккуратно развешен костюмчик — матроска, а под стулом новые туфельки. Поднимаю глаза и вижу маму, она вся светится: «С днем рождения, моя девочка!»
Каждый год, всю мою жизнь слова мамы озаряли этот мой день. И вот я впервые проведу его без нее, не услышу ее голоса, не почувствую той светящейся радости, которую несла она в себе.
Я прожила вместе с мамой почти всю жизнь, расставалась с ней ненадолго, пока училась в Москве и работала в Тамбове. А когда получила первую в своей жизни квартиру, мы опять съехались. В самые трудные мои минуты и в самые радостные она всегда была рядом. Даже когда мы жили врозь, мама была рядом. Все, что я получила в детстве, это и был фундамент того дома, который я начала строить, вступив в самостоятельную жизнь. Фундамент этот оказался прочным, потому что замешен был на самых чистых строительных материалах — доброте, истинной любви, огромном желании родителей передать детям тот нравственный потенциал, который они накопили. Я росла не одна. У меня есть сестра Люся. Жаль, что ей не удалось реализовать в жизни все то, чем ее щедро наделила природа и родители. Я считаю ее поистине талантливым человеком.
Удивительная доброта отца и трезвый разум мамы были для нас самым животворным витамином. С ним мы взрослели, начинали обретать самих себя. Как много было в нашем детстве праздников. Новогодние елки, карнавалы, ТЮЗ, выставки, Эрмитаж, Русский музей, филармония, кинематограф и, конечно, театры.
Чаще всего папа водил нас в Кировский театр, это была его вотчина. Никогда не забуду, с каким волнением смотрела я премьеру балета «Ромео и Джульетта» Прокофьева с молодыми Галиной Улановой и Константином Сергеевым. Этим счастьем, выпавшим на мою долю, я и теперь горжусь. Сейчас я понимаю, как ненавязчиво и с какой заинтересованностью приобщали нас родители к искусству.
Не знаю точно, когда кончилось наше бесконечное радостное детство. По-моему, это случилось как-то сразу, оно резко оборвалось. Мы с Люсей стали замечать, как много работают наши родители, как устают, как порой плохо себя чувствуют. Я никогда не видела маму больной в постели. Она ни разу не брала больничного листа и всегда при этом говорила: «Сейчас не могу! Потом, сейчас очень много работы». А «потом» так никогда и не наступало. И с температурой 39 ходила на работу. Уходила она в 8.00, возвращалась, когда мы уже спали.
Сколько у нее было энергии! Домашнее хозяйство она вела сама. В воскресные дни придумывала для нас игры, занималась с нами и всегда была в хорошем… Нет, не просто в хорошем, а в радостном настроении. Теперь я понимаю, она была одержимой. Одержимой во всем, чему посвятила свою жизнь. Сколько я помню, мама ни разу не опоздала на работу. Какой прекрасный пример преданности своему делу был у меня перед глазами и в детстве и в юности!
Мама мечтала стать врачом, очень любила медицину, читала специальную литературу, могла оказать первую медицинскую помощь. По отношению к больным у нее была удивительная интуиция, она безошибочно ставила диагноз, доктору оставалось только подтвердить его. Убеждена, мама была бы хорошим врачом. Но жизнь распорядилась иначе. Семья ее была большая, пятеро детей.
Отец матери, мой дед, работал один. Когда он заболел, мама в свои шестнадцать лет пошла на курсы экономистов и так и застряла среди цифр, арифмометров, платежных ведомостей, калькуляций, годовых отчетов. Но всю жизнь она продолжала лечить всех своих родственников. Когда кто-то из сестер заболевал или заболевали их дети, мужья, все равно кто, ее непременно вызывали. Маму так и нарекли — «Скорая помощь». Откликалась она с постоянной готовностью. Может быть, это была для нее некая компенсация за несбывшуюся мечту.
Копилось это, наверное, подсознательно, но вдруг мы с Люсей совершили в семье, можно сказать, переворот — научились готовить, стирать, стали сами покупать продукты. Теперь-то я понимаю — это мама с присущей ей деликатностью подвела нас к новому рубежу в нашей тогдашней жизни. А мы и не заметили, отнесли наше взросление только на свой собственный счет. Мама и папа виду не подавали, как внимательно следят за азами самостоятельности своих дочерей. Все шло вроде само собой, и нам были не в тягость заботы по дому, хозяйству. Без принуждения, добровольно помогали мы маме.
А потом не стало папы. Март — шестнадцатое, 1942 год… Люся отвезла его на саночках в Народный дом, где были вырыты траншеи. Сюда свозили со всей округи. Так делали все. Папа умер. Мы знали, что каждый день в каждой семье кто-то умирает, это не у нас одних, у всех! Массовые смерти становились нормой. Наверное, если бы мы эмоционально переживали все, что происходило в блокадные дни, то не выжили или сошли бы с ума.
Но природа и здесь правильно распорядилась, наградив нас заторможенностью. Только через год, весной 1943 года, наверное, впервые за долгие блокадные дни мы плакали — мама, Люся и я. Нам принесли посылку. Невероятно, в блокадном Ленинграде и вдруг продовольственная
