Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья - Нина Дмитриевна Агишева
Напиши, что ты думаешь обо всем этом. Как ты полагаешь, он вернется ко мне? Хотя о чем я спрашиваю, ты ведь даже ни разу не видела моего мужа, а он уж точно не похож на обыкновенного человека. Так что напиши просто, что тебе подсказывает твое сердце.
Обнимаю тебя, Кэти,
преданная тебе Гарриет
Письмо пятое
25 декабря 1814
Лондон — Дублин
Моя дорогая Кэти! Опять Рождество. Пусть оно хотя бы тебе принесет счастье!
В Лондоне стоит очень холодная зима, говорят, такой не было сто лет: замерзла Темза, ярмарки устраиваются прямо на льду, и Элиза ходила показывать Ианте, как цирковых слонов водят с одного берега на другой. Я и сама как такой цирковой слон: бреду в страшную метель, дрожу от холода и не знаю, к какому берегу пристать. То появляется робкая и призрачная надежда, то впадаю в отчаяние.
Посуди сама. Вот события прошлой недели. Перси встречался в нашем доме со своим издателем мистером Томасом Хукхэмом, они пили чай и оба были со мной чрезвычайно любезны. На прощание Перси обнял меня и поцеловал. На другой день я по совету сестры и отца пошла к нашему стряпчему — просто чтобы посоветоваться насчет своего положения и наших финансовых дел, учитывая, что маленький Чарльз теперь — главный наследник всего рода Шелли. Боже, какую ярость вызвало это у моего мужа! Я получила письмо, где было сказано буквально следующее: «Я был идиотом, когда рассчитывал на ваше благородство и великодушие. Я забыл, что вы полностью порабощены гнуснейшими суевериями… Ныне я соединен с другой — вы больше не являетесь моей женой. Возможно, это сообщение ранит вас, но это непреднамеренно. Я вообще жалею, что вступил с вами в отношения». И дальше, Кэти, дальше он просит меня прислать ему его носки, носовые платки и заодно книги Мэри Уолстонкрафт! Сразу, без перехода. А как тебе это «возможно» — «возможно», меня ранит то, что он больше не считает меня своей женой, хотя у меня на руках крошечная Ианта и младенец Чарльз.
Носки и платки я ему послала — а книги Мэри Уолстонкрафт стала читать сама. О, это было не случайным совпадением! Там изданные уже посмертно ее письма отцу Фанни — Гилберту Имлею, — как раз в тот момент, когда он самым подлым образом бросил ее и она стала думать о самоубийстве. Прекрасно ее понимаю. Несчастная пыталась утопиться в Темзе, но ее вытащили и спасли. А я сейчас даже в Темзе утопиться не могу — она замерзла.
Для этого Годвина не существует ничего святого, если он спокойно мог публиковать письма своей умершей жены к ее любовнику и получать за это деньги. Я вообще считаю, что именно Годвин, как злой волшебник, заколдовал моего Перси этим своим трактатом о справедливости, — за время, проведенное рядом с мужем, я столько раз слушала, как он громко и с наслаждением читает этот трактат, что, кажется, выучила его наизусть. Справедливость — где она?! Покажите мне. Это Годвин сделал из моего мужа холодного эгоиста и развратника. А его дочь только завершила начатое.
А Чарльз, мой маленький Чарльз? Ты знаешь, что сказал мне Перси, когда родился сын? «Хорошо, что это мальчик, — так мне легче будет уладить финансовые дела с отцом». Кэти, кажется, я ненавижу его. Борюсь с собой, но ненавижу.
Я перестала читать, я чувствую, как становлюсь обычной ревнивицей из тех, что Перси всегда презирал. Но я не могу не думать о том, что будет дальше — со мной, с моими детьми? Мне всего девятнадцать, а я уже готова добровольно лечь в могилу. Что цепляться за жизнь? Если даже крохотные радости она сразу отнимает и заполняет все дни горем и страданиями. Прости меня за откровенность, но больше мне некому об этом сказать: отец злится, мать меня не любит, а Элиза день и ночь твердит о том, что я должна думать только о детях. Как будто я не думаю о них. Они моя душа, но лучше бы им никогда не родиться.
Сейчас в доме гости, повар наготовил всякой всячины, слуги бегают туда-сюда, звучат радостные голоса, смех, а мне было сказано: «Тебе лучше побыть с детьми». Перси даже не поздравил нас с Рождеством, хотя живет с этим своим гаремом совсем неподалеку, на Маргарет-стрит. Пойти туда и перебить всю посуду? Высказать все, что я о них думаю? Но Господь видит мои муки — он каждому воздаст по заслугам.
Кэти, Кэти, если бы ты могла приехать ко мне — хоть ненадолго, хоть на день! Не ругай меня за это письмо.
Твоя несчастная Гарриет
Письмо шестое
15 июня 1816
Лондон — Дублин
Моя дорогая Кэти! Я давно не писала тебе, прости. Прими мои самые искренние соболезнования в связи с кончиной твоего батюшки. Он теперь на небесах и не мучается так, как мы, грешные, на этой земле.
Вокруг много горя. Вот миссис Корнелия Ньютон, в которую был влюблен Перси, — помнишь, я писала тебе о ней? Такая красивая, жизнерадостная, знающая столько языков и играющая едва ли не на всех музыкальных инструментах, которые мне известны. Увы, она безнадежно больна, речь идет уже о неделях. Ее муж мистер Ньютон и пятеро малюток безутешны. Мне написала об этом ее сестра мадам Буанвиль — я сразу ответила, что готова на крыльях прилететь и помочь хоть чем-то бедной Корнелии и ее детям. Она сообщила, что им, к сожалению, уже ничем не поможешь, но пригласила меня приехать к ней самой в Брэкнелл: «Милая Гарриет, мне будет легче, если вы со своей добротой и нежным сердцем просто побудете рядом». Это мне написала, между прочим, женщина, которую Шелли очень уважал. Почему же он сам видит во мне так мало хорошего?
Хотя все далеко не так просто, дорогая Кэти. Перехожу к главному — это опять то, что я могу рассказать только тебе и никому больше. Нынешняя весна выдалась хорошей и опять дала мне надежду. Дело в том, что эта женщина снова родила (ее первый ребенок скончался) и всю зиму и весну жила не в Лондоне, а в Бишопсгейте. Ее неродная сестра закрутила роман не с кем-нибудь, а с самим Байроном
