Елена Прокофьева - Любовь и безумства поколения 30-х. Румба над пропастью

Приятельница Шостаковича Галина Серебрякова рассказывала, как однажды навестила его в период, когда он готовился к свадьбе: «Молодой композитор признался, что собирается жениться, и, волнуясь, заглатывая слова, рассказал о своей невесте, стараясь быть объективным, что недостижимо для влюбленных. Он был влюблен. Рассуждал о характере Гоголя. Мне показалось, что у него был страх перед сексуальной изнанкой жизни».

И все же 28 апреля 1932 года Дмитрий Шостакович наконец женился на Нине Варзар. Втайне от своей матери, боясь препятствий с ее стороны. Расписались они в Детском Селе. Софью Васильевну поставили перед свершившимся фактом. Месяц спустя Дмитрий писал матери: «В общем, жизнь прекрасна! Новостей у меня никаких. Занимаюсь тем, что и душой и телом ощущаю свое скромное счастье. Нина Васильевна такое седьмое чудо (или восьмое), что пером не опишешь. Пока что я счастлив и плюю с высоты своего счастья на разные мелкие неурядицы житейского свойства».

Нина Васильевна оказалась идеальной супругой для гения. Она взяла на себя абсолютно все житейские проблемы, к которым композитор были одновременно равнодушен и неприспособлен. Дмитрий Дмитриевич довольно быстро разучился обходиться без помощи жены в каких бы то ни было вопросах, кроме творческих… После окончания университета Нина Васильевна работала в физической лаборатории. Подруге она рассказывала: «Едва я приходила на работу и начинала эксперимент, как Митя звонил и спрашивал, когда я вернусь».

Обстановка в квартире на улице Марата была спартанской, поскольку к уюту и удобствам супруги проявляли одинаковое безразличие. Зато оба любили гостей, и в квартире Шостаковичей собиралась интереснейшая компания. Виссарион Шебалин вспоминал: «Шостакович любил общество, охотно бывал у знакомых, часто собирались у них в доме. Говорили, спорили, Митя много играл. Было всегда оживленно, весело. Большей частью это был просто чай, бывали вечеринки с ужином, иногда на столе появлялась водка, что придавало такой вечеринке шумный характер. Засиживались долго, расходились поздно. Играли мы много и обстоятельно – и классику, русскую и западную, и то новое, что можно было достать».

Жили счастливо. Свидетельство тому – многочисленные любительские фотографии, которые сделала Нина Васильевна. Воспоминания друзей и знакомых… Кору Ландау-Дробанцеву познакомил с Ниной Шостакович, которую близкие называли Нитой, Артем Исаакович Алиханьян, друг Льва Ландау и Нитин начальник. Кора рассказывала: «Нина Васильевна Шостакович, жена знаменитого композитора: золотоволосая с золотистыми глазами… Как красиво она смеялась. Впервые я слышала в смехе и звон хрусталя, и переливы серебряных колокольчиков. Иногда я думала: Митя за музыку смеха так беззаветно полюбил Ниту с юных лет. Многие молодые женщины, поклонницы таланта Мити, усыпая его квартиру цветами, горели желанием приручить гениального композитора. Цветы принимала Нита, а композитор сидел, уткнувшись в рояль».

7

Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу было 22 года, когда состоялась премьера его первой оперы «Нос», и 26 лет, когда была поставлена «Леди Макбет Мценского уезда»: опера по мотивам повести Лескова, задуманная Шостаковичем еще в детстве под влиянием иллюстраций Кустодиева. Сначала опера была принята восторженно. Она продержалась на сцене полтора года, а потом грянул гром… Статья в «Правде» «Сумбур вместо музыки»: «Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный, сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой „музыкой” трудно, запомнить ее невозможно… Это левацкий сумбур вместо естественной, человеческой музыки. Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевых оригинальничаний. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо. Опасность такого направления в советской музыке ясна. Левацкое уродство в опере растет из того же источника, что и левацкое уродство в живописи, в поэзии, в педагогике, в науке. Мелкобуржуазное „новаторство” ведет к отрыву от подлинного искусства, от подлинной науки, от подлинной литературы. Автору „Леди Макбет Мценского уезда” пришлось заимствовать у джаза его нервозную, судорожную, припадочную музыку, чтобы придать „страсть” своим героям».

За статьей последовала ожесточенная травля Шостаковича. Все газеты печатали выступления «простых рабочих» и «простых крестьянок», которые высказывали свое возмущение непростой и непонятной для них музыкой. Композитора упрекали в «мейерхольдовщине», а это было страшное обвинение… Тем более страшное, что Дмитрий Дмитриевич когда-то восхищался опальным ныне режиссером Всеволодом Мейерхольдом. И критики, прежде превозносившие Шостаковича, принялись его клеймить. Впрочем, кто-то не клеймил, а по-отечески журил «заблудшего юношу», чрезмерно «оторвавшегося от народа».

Для Дмитрия Дмитриевича все это стало настоящим кошмаром. Ему было больно не только из-за травли, но еще и из-за того, что его оперу, его детище раскритиковали и перестали ставить. Он писал матери: «Я обладаю рядом отвратительных качеств, которые мне так мешают жить. Первое из них – это повышенная ревность и мнительность к своим вещам. Я глубоко убежден, что мне надо подняться выше этого, но никак не могу. Не хватает сил. И когда публика кашляет в театре, то это равносильно для меня ударам ножа по окровавленной ране. Я никогда не мог бы подумать, что это окажется до такой степени тяжело. Здесь нет кокетства, здесь нет кривляния. В это, мне кажется, никто не верит…»

Вступился за Шостаковича (а может, даже спас его) Максим Горький. Он обратился к Сталину с письмом в защиту молодого композитора.

В те годы Дмитрию Дмитриевичу, как и всем ярким представителям творческой интеллигенции, пришлось пережить многое. Как личную трагедию воспринял он арест Мейерхольда и Тухачевского… Шостакович скорбел об участи друзей и каждую ночь ожидал, что и за ним придут: композитор ложился спать в одежде и постоянно держал собранным «тюремный чемоданчик».

Однажды его едва не арестовали. Оксана Дворниченко приводит такой случай: «Шостаковича вызвали в „Большой дом”. На допросе следователь его спросил: „Вы были у Тухачевского. Вы слышали, как Тухачевский обсуждал с гостями план убийства товарища Сталина?” Шостакович стал отрицать. „А вы подумайте, вы припомните, – говорит следователь. – Некоторые из тех, кто был с вами в гостях у Тухачевского, уже дали нам показания”. Шостакович продолжал утверждать, что он ничего не помнит. „А я вам настоятельно рекомендую вспомнить этот разговор, – сказал следователь с угрозой. – Я даю вам срок до одиннадцати часов утра. Завтра придете ко мне еще раз, и мы продолжим беседу…” Шостакович вернулся домой и стал готовиться к аресту. Тухачевский написал Сталину письмо в защиту Шостаковича после статьи «Сумбур вместо музыки» – уже одного этого хватило бы, чтобы посадить Дмитрия Дмитриевича. Приезжая в Москву, Шостакович останавливался у Мейерхольда, в той самой квартире, где потом убили Зинаиду Райх. И этого достало бы, чтобы его не только посадили, но и убили. Утром он снова явился в „Большой дом”, получил пропуск и сел возле кабинета следователя. Проходит час, другой, а его не вызывают. Наконец какой-то чекист поинтересовался: „Что вы тут сидите? Я смотрю, вы здесь уже очень давно”. – „Жду. Меня должен вызвать следователь Н.”. – „Н.? – переспросил чекист. – Ну, так вы его не дождетесь. Его вчера ночью арестовали. Отправляйтесь-ка домой”. Так Шостакович тогда чудом избежал ареста».