Вызов принят. Остросюжетная жизнь работника скорой помощи - Дэн Фарнворт
Во время осмотра врач обнаружил порванную пуповину и достал плаценту. Мы отвечаем, что ничего не знаем о младенце. Мы спрашивали мужчину о беременности, но он сказал, что пациентка не беременна. В глубине души я корю себя, что мы не надавили на него.
Я связываюсь с полицией и диспетчерской скорой помощи и говорю, что им нужно приехать по названному мной адресу как можно быстрее, потому что в доме может находиться новорожденный ребенок. Позднее я узнал, что полиция действительно нашла младенца в полиэтиленовом пакете в коридоре. К сожалению, он уже был мертв.
Если бы мы знали о младенце, то сразу вызвали бы еще одну скорую помощь. Однако в той ситуации можно было лишь задать вопрос о беременности. Я написал отчет для полиции, вернулся к работе и постарался забыть об инциденте. Это дело не передали в уголовный суд, и я не спрашивал почему. Учитывая то, что произошло ранее, мои коллеги, вероятно, беспокоились, что этот случай может негативно сказаться на моем состоянии. Однако я не чувствовал ничего, кроме беспокойства, что было вполне ожидаемо. Возможно, все было бы иначе, если бы я увидел мертвого ребенка, но мне кажется, я просто стал менее чувствительным.
19
Почему?
Приблизительно в то же время, когда я писал свои посты, благотворительная организация Mind создала программу «Синий маячок», целью которой было повышение осведомленности о проблемах с психическим здоровьем и оказание поддержки работникам экстренных служб. Я связался с теми ребятами, и нам всем было очевидно, что перемены необходимы. Тем временем мы с коллегой по имени Рич, который был ошеломлен, когда я рассказал ему о своем ПТСР, запустили собственную кампанию «Наш синий маячок». Ее цель состояла в том, чтобы призывать людей говорить о психическом здоровье и бороться с предубеждениями.
Мы с Ричем организовали несколько мероприятий для кампании «Наш синий маячок» и программы «Синий маячок». К ним относилась пятимесячная эстафета, во время которой волонтеры из экстренных служб со всей страны передавали друг другу фонарик, а также танцевальный конкурс, ЛГБТ-парад и шестидневная 240-километровая прогулка, во время которой мы посещали участки полиции, пожарные станции и станции скорой помощи по всей стране и обсуждали важность открытых разговоров о психическом здоровье.
Четверо из нас преодолели весь путь от начала до конца, и это было самое сложное, что я когда-либо делал. Мы проходили 40–50 километров в день, а потом просыпались утром и делали то же самое. Однако на станциях нас встречали невероятно тепло. Люди радовались, что мы стали делать что-то для повышения осведомленности о психическом здоровье, и многие из них поделились своими историями. В последний день около ста человек прошли вместе с нами заключительные 30 километров, что привлекло внимание журналистов. О нас рассказали по телевидению, радио и в газетах.
Спустя примерно год с того момента, как мы приехали к окровавленной женщине в ванной комнате, я получил повестку в суд по семейным делам. Власти хотели забрать у матери ребенка, которого мы видели в доме, и просили нас с Полом дать показания.
Ранее я ни разу не давал показания в суде по семейным делам и не знал, чего ожидать. Я пришел в униформе и коротал время, болтая с Полом и полицейским. Хотя снаружи я выглядел спокойным, внутри у меня все бурлило от волнения.
Оказаться в суде даже в роли свидетеля может быть очень тяжело морально, особенно если тебя подвергают жесткому допросу, а ты не можешь вспомнить подробностей.
Женщина-пристав вышла, сказала, что пришла моя очередь, и спросила, в порядке ли я. Я ответил, что да. Она ввела меня в зал суда и сказала: «Видите стул вон там? Идите и садитесь на него». Я пошел и сел прямо перед огромной стопкой документов. Вдруг кто-то прокричал гремящим голосом из задней части зала суда: «Стойте, пока судья не скажет вам сесть!» Это было явно сказано мне. После этого все стало еще хуже.
Я не могу в подробностях рассказать, что происходило в зале суда в тот день, но всем было все равно, что я хороший человек, ежедневно спасающий жизни. На большинство вопросов я отвечал: «Простите, но я не помню». Я чувствовал себя виноватым из-за того, что ничего не мог вспомнить, поскольку мне казалось, что я никому не помогаю: ни защите, ни обвинению. Никто не предупредил меня, какие вопросы могут задать. Что еще я мог сказать, кроме правды? Прошло больше года, и многие детали стерлись из моей памяти.
Когда я выходил из зала суда, мы с Полом разминулись. Приблизительно через десять минут Пол вернулся в комнату ожидания. Он казался совершенно спокойным, в то время как я выглядел так, словно меня только что отпустила испанская инквизиция.
Пол спросил: «С тобой все нормально, друг? Все было не так страшно!»
Понятия не имею, почему я подвергся напряженному допросу, а Пол нет, однако у меня есть одно объяснение: у Пола была привычка делать вид, что жизнь проще, чем она есть на самом деле.
Позднее полицейский сказал нам, что мужчина, который был в доме, покончил жизнь самоубийством. Я предполагаю, что он перерезал пуповину, положил ребенка в пакет, а затем совершил суицид. Именно поэтому дело так и не было передано в уголовный суд. Мы никогда не узнаем, почему он решил сделать это. Старшего ребенка передали социальным службам, и суд должен был решить, потеряет ли женщина его навсегда. Я так и не узнал, чем все закончилось, но это к лучшему. Естественно, мозг требовал ответов, но я рад, что не получил их, ведь все еще находился в процессе выздоровления. Возможно, я научился это делать на подсознательном уровне. Мне не стоило играть в судью и присяжных.
Тот вызов был странным, но вполне типичным. Вот мы едем к пациентке с вагинальным кровотечением, через минуту находим окровавленную женщину в ванне, еще через минуту узнаем, что где-то в доме должен быть младенец, а потом я даю в суде показания о том, чего не видел.
Я не сказал о том, как удивительно было видеть ту женщину живой и здоровой. Я внес свой вклад в спасение ее жизни, и это главное. Меня очень обрадовала мысль о том,
