Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

О том, что это предельно эротизированное издание, я не ведал, мне было довольно знать, что там печатаются такие поэты, как Рудольф Александр Шрёдер и Макс Брод. Со Шрёдером я, благодаря Блею, находился в переписке, он прислал мне великолепно отпечатанные сборники своих стихов, которые произвели на меня огромное впечатление. Прежде всего это касается его «Сонета к усопшей» — тем более что сонет был той формой, которой я уделял особое внимание.

Наконец-то и Брюсов прислал мне свой сборник рассказов «Ось земли», и эти новеллы настолько понравились мне, что я попросил его авторизовать мои переводы для предполагаемого немецкого издания. И его согласие было получено. Хотя никакой легитимностью оно в юридическом смысле не обладало, ибо русская книжная продукция не была защищена, поскольку Россия не подписала Бернскую конвенцию (и не сделала этого до сих пор). Для России в том была своя хорошая сторона, ибо страна нуждалась в научной литературе и могла пользоваться ею сколько угодно без какой-либо платы.

Были и огорчения. Вышел первый номер «Немецкого эха в России» с двумя моими переводами с русского (Бальмонт и Брюсов) — и оказался невероятно скучным журналом, сплошным разочарованием. Вышел — и пропал. Ни писем, ни гонорара. Так я и не узнал, был ли второй номер. Вероятно, не было.

Обе стороны, и издатель, и главный редактор, за что-то на меня рассердились, за что, непонятно, ведь я только тем и поучаствовал в деле, что свел их вместе. Вместо благодарности я обрел врагов — д-р Лютер оставался им на протяжении всей своей жизни. С этим уж ничего не поделаешь, таковы, вероятно, законы культурной деятельности.

Итак, одним источником финансирования стало меньше. Однако «Лирика Европы» Бетге, «Опал» Франца Блея и «Ось земли» Брюсова казались мне достаточным основанием для того, чтобы совершить новый прыжок в Германии и попробовать начать там писательское существование.

Отец хоть и был разочарован, что я так и не начал свою учебу в Тарту, но согласился снарядить меня в новый поход; он был само благородство.

В апреле 1907 года я во второй раз отправился в Германию.

В Берлине, где меня удостоил своим гостеприимством Рудольф Хиршфельд, я первым делом посетил Ганса Бетге. Он был настолько доволен моими переводами, что рекомендовал нескольким издателям и ввел меня в дом прибалтийской поэтессы Феклы Линген, которую очень почитал. Красивая, умная, светская женщина, оказавшая вместе со своими прелестными дочерьми мне самый радушный прием, своим признанием моей работы вдохнула в меня мужество. Фекла Линген была тонким лириком, к нашему времени несправедливо забытым.

Я разыскал редакцию «Морген» («Завтра»), нового журнала, во главе которого стояли такие люди, как Гофмансталь и Рихард Штраус. Там появилось, кстати, и первое прекрасное стихотворение Кароссы, которого трогательно представил сам Гофмансталь. Секретарь редакции, начинающий писатель Артур Ландсбергер, родственник издателя Улынтайна, типичный «светлый» берлинец, встретил меня особенно любезно. Годы спустя он рассказывал мне, какое я на него тогда произвел впечатление: смесь застенчивости и заносчивости. Посетил я и издателя Бруно Кассирера, который продвигал Роберта Вальзера, а также издательство Барда и Марквардта, выпустившее целую серию изящных монографий, среди которых были и столь восхитительные Франц Блей и Гофмансталь.

Однако самым важным для меня было издательство С. Фишера, с которым я уже состоял в переписке. Теперь же мне выпало провести всю первую половину дня с Мори- цем Хайманом, главным редактором, и даже проводить его потом из неказистого здания на Бюловштрассе через весь парк Тиргартен домой. А по дороге, на какой-то садовой скамейке, я прочитал ему свои стихи. Они ему не понравились, и тем не менее он отнесся ко мне серьезно. Одно это явилось достаточным комплиментом.

Мориц Хайман, роста не слишком высокого, но с красивой и крупной головой, с выпирающим мужественным носом на скорее мягком лице, которое украшали тонкие губы и добрые, смешливые глаза, отличался необычайной начитанностью. Разговаривать с ним было легко и просто, а уж когда я высказал догадку, что статьи в «Нойе рундшау» («Новое обозрение»), подписанные псевдонимом Тобиас Фишер, могли принадлежать только ему самому, он и вовсе проникся ко мне уважением. Он не обнадеживал меня относительно моих стихов, не проявил никакого интереса к новелле Брюсова и вообще к русским, и тем не менее у меня сложилось твердое убеждение, что в его лице передо мной человек, который откроет мне совершенно новые возможности — тем более что он просил и впредь поддерживать с ним контакт. Он познакомил меня с профессором Оскаром Би, главным редактором «Нойе рундшау», который просил присылать ему стихи, правда, обещая напечатать не больше одного в год. Но и этого мне было достаточно, ибо «Нойе рундшау», несмотря на свой невысокий тираж, был самым авторитетным немецким журналом, который внимательно читали во всем мире, так что появление там нового автора не могло остаться незамеченным.

Мориц Хайман, в значительной степени определявший лицо издательства С. Фишера, принадлежит, несомненно, к самым значительным редакторам, оказавшим решающее влияние на становление литературы своей страны.

Сам же Самуэль Фишер, владелец издательства, вокруг которого в конце восьмидесятых годов девятнадцатого века сложился кружок значительных берлинских авторов во главе с Герхартом Гауптманом, представлявших целый срез национальной литературы, своим процветанием был обязан не в последнюю очередь Морицу Хайману, сумевшему превратить вверенное ему предприятие в ведущий издательский дом Германии — это нельзя не признать при всем почтении к заслугам «Инзеля», построенного на совершенно иных основаниях. С безошибочным инстинктом и глубоким чувством ответственности (оба главных качества великого издателя) Мориц Хайман сумел сплотить вокруг себя авторов, чье творчество определило новый расцвет литературы на рубеже веков. Переход от натурализма к неоромантике, кокетничающей с неоклассицизмом, как он предстал, например, в развитии Артура Шницлера, совершился именно под водительством Хаймана. Для меня в ту пору одной из главных величин в литературе был Гуго фон Гофмансталь, но и такие авторы, как Леопольд Андриан, Карл Фольмёллер и Эдуард Штукен, если ограничиться только этими именами, казались мне важными провозвестниками новизны. Прозаики, как Эмиль Штраус, Герман Штер или Якоб Вассерман, занимали меня меньше в отличие, скажем, от великих норвежцев Ибсена и Бьёрнсона, которые, как и другие замечательные скандинавы, как, например, Банг или Йенсен, также обрели свой домен в издательстве Фишера. Как и великий Габриеле д’Аннунцио (его пьесу «Мертвый город» я видел еще в Митаве и тогда сравнил автора с Еврипидом), который был в моих глазах идеальным драматургом и гимническим лириком.