Лев Аннинский - Три еретика

Откуда мы их и знаем.

Год спустя, в январе 1863 года, в журнале «Время» зацепит «свистунов» Достоевский. Но не так, как следовало бы по логике их борьбы, не так, как привычно им, его прямым противникам. То есть не «справа», но и не «слева», а… в иной плоскости. «Вы думали, что мы так же, как вы, начнем лупить… с правого фланга: Пушкина, Гоголя, Островского, Тургенева, Писемского?…» – иронически спросит Достоевский Елисеева, Минаева и других «свистунов». Писемский будет упомянут неспроста и отнюдь не только потому, что – в обязательном списке: Достоевский в высшей степени в курсе истории с Безрыловым. Вот его позиция:

«Вы, – обращается он к публицистам „Искры“, – бездарно волочили великую мысль по улице и, вместо того чтоб произвести энтузиазм, надоели публике, а надоесть в этом случае публике – великое преступление. На бездарность-то вашу мы и досадовали, и часто нам бывало очень больно, когда вы дело проигрывали. Мы болели за вас душой, когда год назад вы проиграли (! – Л.А.) дело с г-ном Писемским, по поводу фельетонов Никиты Безрылова. А между тем вы были совершенно правы. Проигрывать такие дела не годится. Вы били своих и не ведали, что творили, да и теперь не догадываетесь…»

Фантастический поворот! Надо иметь головокружительную способность Достоевского так подниматься на «высоту вечности» и так поворачивать текущие земные дела, чтоб, оставив вне прикосновений великие идеи времени (прогресс, правду, благо народа), так спокойно выдернуть почву из-под ног противников, уверенных, что эти идеи – исключительно их достояние… Так обернуть проигрыш на выигрыш.

Писемский не обладает ни такой высотой, ни такой твердостью духа. Оставаясь на уровне текущей схватки, он убежден, что терпит поражение. И потому он – терпит его.

С весны 1862 года безрыловская история делается чем-то вроде модного потешного анекдота в свистящей, жалящей и пересмешничающей сатирической прессе. «Буря, брат Никита, для тебя настала: вся литература на тебя напала. Только то спасает, что ты спрятал рыло; а без псевдонима очень дурно б было» (Лев Камбек, «Петербургский вестник», отдел «Ерунда»); «Спустившись в мир из сферы мифов, вкрутясь в журнальную среду, Гиероглиф Гиероглифов шипит глухую ерунду. – Чего робеть красе зоилов? Сей витязь храбрый не один – с ним в стачке явной сам Безрылов, Петр Нескажуся и Зарин…» (опять «Искра»); «И пришел на бой Безрылов, автор дивных трех страниц, и хотел всех свистофилов преклонить покорно ниц. „Хроникер“ же пред толпою, защищая свой принцип, посмотрел, тряхнул главою… – Ахнул дерзкий – и погиб» (Дмитрий Минаев, «Русское слово»). Впрочем, зачем с ним так круто! Он же не враг нашего прогресса! Он просто Собакевич, он – проврался, он – широкая натура, а широкие натуры любят бить стекла. Что же до Аскоченского, то Виктор Ипатьевич должен быть даже польщен: сначала его сравнивали с Катковым, потом с Иваном Аксаковым, а теперь уж и с Писемским – акции растут… (тот же Минаев, «Русское слово»).

Историки, между прочим, скажут: Минаев выгораживает Писемского…

В «Гудке» – карикатура (довольно, впрочем, бездарная): Курочкин, изображенный, естественно, в виде курицы, наскакивает на большого слона, которому приклеено лицо Писемского. Соотношение величин, несколько удивительное для современного читателя, который Писемского помнит плохо, а стихи Курочкина, «русского Беранже», знает наизусть. Подпись под карикатурой объявляет устами слона-Писемского: «Нам неудобно драться, вы слишком мелки, чтобы в вас попасть». Так ли соотносились силы в 1862 году, как кажется карикатуристу «Гудка»? Учтем, что «Гудок» – приложение к газете «Русский мир», а редактор «Гудка» – тот же выгораживающий Писемского Минаев. Но ведь Минаев – поэт левый, он сотрудник той же «Искры», травитель Фета…

Современный читатель, попадающий в это пересечение страстей, несколько теряется. Мы все-таки привыкли к некоторой логике, которая вскрывается в событиях, от «обратного», «от результата». Мы знаем, что демократическая, радикальная мысль по логике борьбы как бы двоится, троится, она расщепляется в своем развитии, нащупывая внутри себя все более твердые элементы; говоря современным жаргоном, мы видим в этой борьбе нечто вроде «кубковой пульки» с финальной схваткой в конце: «Русское слово» – против «Современника» (Писарев – против Щедрина). «Современник» объявлен окончательным победителем, и с этого момента вся история шестидесятников выстраивается в нашем сознании как многоступенчатое восхождение к чистоте и твердости «Современника».

Но изнутри борьба выглядит совсем иначе.

Хаос! «Все перегрызлись, перессорились, все уличают и обличают друг друга. Сам я тоже начал зубоскалить», – это Писемский докладывает Тургеневу, еще только влезая в драку, еще только приступая к «Запискам Салатушки».

Из парижского далека Тургенев оценивает ситуацию еще красноречивее: «Дела происходят у вас в Петербурге – нечего сказать! Отсюда это кажется какой-то кашей, которая пучится, кипит… Освистанные Костомаров… Аксаков… Никита Безрылов… Освистанный Чернышевский. Все это крутится перед глазами, как лица макабрской пляски (танец мертвецов, – Л.А.), а там, внизу, как черный фон картины, народ-сфинкс…»

Но вот в мае 1862 года, словно вспышкой молнии на всю прессу, – в этом «хаосе» высвечиваются два «стана». Знаменитая статья Каткова в «Русском вестнике» от 16 мая: «Неужели суждено еще продлиться этому анархическому состоянию общественного мнения, этому положению вещей, в котором раздраженные и разлаженные общественные силы сталкиваются между собою, парализуя себя взаимно и предоставляя агитировать кому вздумается, какому-нибудь свободному артисту, который уже серьезно воображает себя представителем русского народа, решителем его судеб, распорядителем его владений, и действительно вербует себе приверженцев во всех углах русского царства, и, сам сидя в безопасности за спиною лондонского полисмена, для своего развлечения высылает их на разные подвиги, которые кончаются казематами или Сибирью, да еще не велит „сбивать себя с толку“ и „не говорить ему под руку“? Кто этому острослову, «выболтавшемуся вон «из всякого смысла, кто дает ему силу и этот призрак власти?… В этом Цезаре и в этом мессии читаем мы ясно свое собственное безобразие…»

Чтобы понять, почему именно с катковского удара начинается в прессе и в интеллигенции повальное размежевание сторон, надо учесть, что доселе Герцен еще как бы в полузапрете, с ним заигрывают (чтобы не сказать: перед ним заискивают), его еще готовы «переманить» в союзники подцензурные органы печати; что же до «Колокола», то его почти открыто читает «вся Россия»: от гимназиста до либерального царя, который (как свидетельствует в своем дневнике Елена Штакеншнейдер) иногда громко спрашивает у приближенных: нет ли у кого случайно последнего выпуска?