Юрий Сушко - Любимая женщина Альберта Эйнштейна

Они много говорили о трагических последствиях создания атомной бомбы. По мнению Эренбурга, Эйнштейну казалось особенно страшным то, что многих американцев разрушение Хиросимы и Нагасаки не встревожило. Такая потеря памяти казалась ученому величайшей угрозой для цивилизации. Он рассказал своему московскому гостю притчу: «В Центральной Африке существовало небольшое племя... Люди этого племени давали детям имена Гора, Пальма, Заря, Ястреб. Когда человек умирал, его имя становилось запретным (табу), и приходилось подыскивать новые слова для горы или ястреба. Понятно, что у этого племени не было ни истории, ни традиций, ни легенд, следовательно, оно не могло развиваться – чуть ли не каждый год приходилось начинать все сначала. Многие американцы напоминают людей этого племени... Я прочитал в журнале «Ньюйоркер» потрясающий репортаж о Хиросиме. Я заказал по телефону сто экземпляров журнала и раздал мои студентам. Один потом, поблагодарив меня, в восторге сказал: «Бомба чудесная!..» Конечно, есть и другие. Но все это очень тяжело...»

Эйнштейн совершенно ясно понимал, что новому руководителю США Гарри Трумэну ядерное оружие служит инструментом устрашения, предрекая: «Если третья мировая война будет вестись атомными бомбами, то четвертая – камнями и палками».

Имя, авторитет и популярность Эйнштейна безжалостно эксплуатировали. Его бесконечно втягивают в какие-то интриги, зазывают на публичные мероприятия, рауты, используют в рекламных целях. Иной раз он сам легкомысленно ввязывается в какие-то общественные акции. В 1946 году принялся активно помогать темнокожему актеру и певцу Полю Робсону в организации митинга-демонстрации против линчевания негров. Потом на заседании англо-американского комитета по положению в Палестине Альберт Эйнштейн отстаивал необходимость создания еврейского государства Израиль.

Успел достойно, любезно по тону, но твердо по смыслу ответить на предложение одного из старейших и наиболее уважаемых немецких физиков, Арнольда Зоммерфельда из Мюнхена, «зарыть топор войны» и вернуться в Баварскую академию наук: «После того как немцы уничтожили в Европе моих еврейских братьев, я не хочу иметь с ними никаких дел, даже если речь идет об относительно безобидной академии».

А потом вынужден извиняться перед Маргаритой: «Ответ задержал, потому что люди и моя работа не дают покоя. Я ограничиваюсь только самым необходимым, но все равно никогда не успеваю...» При этом проявляет трогательное внимание к малейшим новостям из Москвы: «Удивительно, что вы можете рассчитывать на получение уже в июле по-новому оборудованной мастерской. Я очень рад, что он нашел своего сына живым и что у него даже есть внук... Думаю, что майский праздник был великолепен. Однако ты знаешь, что я с беспокойством отношусь к чрезмерному проявлению патриотических чувств. Я делаю все, что могу, чтобы убедить людей в необходимости мыслить космополитично, благоразумно и справедливо. Только три дня назад я обратился (по телефону) в этом смысле к собранию студентов в Чикаго. Это очень тяжелая работа. Скептик с тонким вкусом сказал однажды о споре между чувством и разумом: более умный уступает. Это – конечно, разум. Я могу только надеяться на то, что в великом деле борьбы за мир не будут руководствоваться этим правилом.

...Гнездышко выглядит одиноким, но верным другом, который принимает уставших от повседневной работы... Я вообще забросил свои волосы и бренное тело. Все, что ты сказала о воде в обеих странах, может соответствовать истине. Многие считают, что физические явления непонятны. К этому относится стремительная и полная волнений жизнь. В любом случае очень интересно то, что ты написала об осветлении своих волос. Я очень порадовался этому...

Желаю тебе всего хорошего. С приветом и поцелуем.

Твой А.Э.»

МОСКВА, Кремль. 25 января 1946

Сталин стоял у окна своего кабинета, всматриваясь в кремлевские окрестности. За время, минувшее после войны, все здесь обрело прежний мирный вид.

В 20.15 в кабинет заглянул Поскребышев и негромко доложил:

– Все участники совещания собрались, товарищ Сталин.

– Пусть заходят.

Первым вошел, естественно, Берия, не пропустив вперед даже Молотова и Маленкова. Лаврентий Павлович чувствовал, что на сегодняшнем совещании именно он – главное действующее лицо. Далее появились Вознесенский, Микоян, Жданов, президент Академии наук Вавилов. Последним в кабинет зашел красавец лет сорока, с бородой лопатой и блестящими глазами – Игорь Васильевич Курчатов. Именно ему (после отставки строптивого Капицы) было решено поручить научное руководство советским атомным проектом.

Когда все расселись за столом, Сталин, как обычно, принялся мерить шагами свой кабинет. Никого не перебивал. Потом, вернувшись к столу, внимательно осмотрел каждого и потребовал особо запомнить всем: мы обещаем максимально широкую поддержку в работах над атомным проектом. Но:

– Их необходимо вести широко, с настоящим русским размахом. Не стоит заниматься мелкими проблемами.

Потом вновь прошелся до книжного шкафа и обратно. Посмотрел на Игоря Курчатова, потом перевел взгляд на председателя Госплана Вознесенского:

– Наши ученые – люди очень скромные. И они никогда не замечают, что жить плохо – это уже плохо. Надо подумать, товарищ Вознесенский, как облегчить материально-бытовое положение наших ученых. Подумать о премиях за большие дела. Например, за решение этой нашей проблемы. Хотя наше государство сильно пострадало, но всегда можно обеспечить, чтобы человек жил на славу, имел свои дачи, чтобы человек мог отдохнуть, чтобы была машина.

– Так точно, товарищ Сталин, – неожиданно по-военному откликнулся Вознесенский.

«Какого человека Он имеет в виду?» – хмыкнул про себя Курчатов и покосился по сторонам. Ему все было любопытно: все-таки он впервые был в кабинете самого генералиссимуса. Изразцовые печи, прекрасный портреты Ленина, полководцев.

Присев за стол, Сталин обратился к Курчатову:

– Думаю так, что нам надо всемерно использовать Германию, где есть и люди, и оборудование, и опыт, и заводы. Подтянуть немецких ученых и специалистов, которые нам помогли. – Он сделал паузу и внимательно взглянул на напряженного ученого. – Товарищ Курчатов, я хотел бы знать ваше мнение о работе коллег, что еще нужно сделать для ускорения работ, кого из ученых нужно к ним привлечь дополнительно. Что вы думаете о товарищах Иоффе, Алиханове, Капице? На кого они работают, на что направлена их деятельность? На благо Родины или нет? Как вы считаете, товарищ Курчатов?..

Не услышав скорого и внятного ответа, генералиссимус после паузы уже с раздражением задал следующий вопрос: