Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Спустя двадцать с лишним лет, откликаясь на смерть художника М. О. Микешина, Дорошевич писал: «Это был счастливый человек, которому пришлось работать еще в те времена, когда русская сатира была действительно сатирой, а не превратилась, силою вещей, в невинное зубоскальство»[181]. К моменту его прихода в «Будильник» 60-е годы, как признается он сам в мемуарном очерке «Карикатуристы», станут лишь «воспоминанием героических времен русской юмористики — Курочкиных, Миллера». Критический «дух в „Будильнике“ пришлось уничтожить». В журнале стали преобладать карикатуры, изобличающие домовладельцев в антисанитарии, а также модные картинки художника Чичагова, изображающие «очень хорошенькую барыню» и «очень элегантного мужчину», на которых «приятно смотреть цензору и публике»[182]. Правда, в журнал еще давал свои злые карикатуры Л. Л. Белянкин, «осколок» курочкинской «Искры», в нем сотрудничали Чехов, Амфитеатров, Гиляровский, и это до некоторой степени сдерживало его окончательную деградацию. В редакции царила атмосфера непринужденности, острой шутки, в которой Влас чувствовал себя особенно легко. И, наверное, не случайно, что именно на страницах «Будильника» начинает разворачиваться его дар юмориста с явно сатирическим уклоном.

Молодой Дорошевич, словно желая (а скорее всего, так оно и было) показать неистощимость собственной выдумки, демонстрирует то, о чем Чехов позже скажет как об «удивительно разнообразном остроумии»[183]. Рассказы, пародии, сценки, легенды и сказания, фельетонные обозрения сыплются из-под его пера словно из некоего рога изобилия. Разумеется, продукция эта очень разнится по своему уровню. Если, скажем, цикл заметок «В 8 дней вокруг света», являющихся плодом «разнузданных впечатлений бесшабашного корреспондента», представляет собою более или менее удачное по остроумию комментирование разнообразных зарубежных новостей (вычитанных, конечно же, из газет), то «Письма Хлестакова» это уже заявка на продолжение щедринской традиции в использовании образов из произведений Гоголя. Объявляя о том, что «курилка жив», Влас соответствующим образом настраивает читателя: «И будет этот правнук И. А. Хлестакова разъезжать по градам и весям, продолжать славное дело своего прототипа и доказывать собственной персоной жизненность гоголевских созданий»[184]. И вот уже потомок гоголевского героя строчит «Заказное. Г-ну Тряпичкину», в котором рассказывает, как «кое-кто из наших поустроился» через его протекцию в Европе: «Шпекина, почтмейстера, в Эльзас-Лотарингию на такую же должность пристроил: там много пищи для его любознательности, ибо все письма читаются обязательно. Сквозника-Дмухановского тоже пристроил: он в Боснии городничим. Именинник, каналья, по четыре раза в год бывает и при помощи Держиморды всю страну осчастливил… Ляпкин-Тяпкин, судья, тоже там. Какую, брат, свору борзых имеет, угоришь!..» Ну и новый роман под псевдонимом Эмиль Золя «пустил», поскольку «неловко, знаешь ли, под своей фамилией выпускать. Еще, пожалуй, скажут: „пишет“»[185].

Это первые плоды того, что Амфитеатров охарактеризовал как «„гоголизацию“ современности» в творчестве Дорошевича. Позже, уже в газете «Россия», он будет свидетелем необыкновенного успеха цикла его фельетонов, построенных в виде беседы «дамы просто приятной» и «дамы приятной во всех отношениях». Этот прием, считал Амфи (так дружески называл его Дорошевич), «часто поднимал юмор Власа до уровня великого образца». «Между тем смею утверждать по опыту, как старый фельетонист, — продолжает он, — что „гоголизация“ современности, многими ошибочно почитаемая легкою, в действительности является одним из самых трудных рисков фельетона. Внешность-то, поверхность-то скопировать, пожалуй, немудрено. <…> А вот углубить комбинацию внешнего грима под Гоголя с наличною „злобою дня“ до такой типической правдивости, чтобы не только случайный и небрежный, но и вдумчивый читатель признал, что — да, тут Гоголя достойные факт, герой, сцены, и почтенная тень Николая Васильевича потревожена не напрасно, это совсем другое дело. Из новейших фельетонистов, преемников и наследников юмора Дорошевича, ни один не нагнал его на этой дорожке. А в старых сатирических опытах „гоголизации“ я знаю лишь один пример еще более углубленной, тонкой и сильной, чем в состоянии был сделать даже Дорошевич, это продолжение типов Гоголя и „Господах ташкентцах“, „Дневнике провинциала в Петербурге“, „Благонамеренных речах“, „Современной идиллии“ <…> Но кто же и творил эту „гоголизацию“! Сатирик-великан почти пророческого значения, единственный и, быть может, неповторимый Салтыков-Щедрин, которому все наши позднейшие „цари юмора“ (за исключением, конечно, Антона Чехова) достойны разве что сапоги чистить!..»[186]

Конечно же, Влас не только знал об использовании Щедриным образов Гоголя, но и пытался по-своему продолжить эту традицию. Спустя годы он не случайно назовет автора «Господ Головлевых» «великим и недосягаемым учителем русского журналиста»[187]. Гоголь и Щедрин, творчество которых он знал можно сказать текстуально, — это две мощнейшие опоры образной системы его фельетонистики. Но в 80-е годы он еще только нащупывает свои пути в использовании замечательного наследия. Щедринская интонация очевидна в «Доподлинном сказании о некоем стрюцком, просветителе далеких окраин», имеющем подзаголовок «Страничка из летописи города Макаро-Телятинска». Прибывший в Макаро-Телятинск (вариант города Глупова) стрюцкий, несомненно ведущий свою родословную от Семена Доримедонтовича из цикла «Помпадуры и помпадурши», морочит жителей якобы существующими новыми правилами и законами. При этом, естественно, наживается, берет взятки. Вскоре все «туземцы очутились в „Титах“», а «стрюцкий единолично гулял в городе»[188]. Конечно же, щедринские «Письма к тетеньке» вдохновили Власа и на цикл «Письма к бабиньке», который он от имени Ивана Иванова сына Иванова в 1889 году ведет в «Развлечении», снова наладив отношения с этим журналом. Стоит обратить внимание на тот факт, что «Письма к бабиньке» стали публиковаться буквально через несколько дней после смерти великого сатирика. Не будем утверждать, что молодой Дорошевич «подхватывает знамя Щедрина», но то, что это своеобразный отклик на кончину писателя и одновременно попытка продолжения его традиции, — несомненно. Конечно, всего лишь попытка, поскольку и темы «Писем» мелковаты, и в целом, как говорится, пахота неглубока: газетные драчки между «Курьером» и «Русскими ведомостями», юбилей Купеческого клуба, «в котором купцы едят, пьют, допьяна напиваются и в карты друг друга обыгрывают»[189].