Прасковья Орлова-Савина - Автобиография

Между тем дела по театру все более и более становились невыносимы, и мы решили, что муж по болезни выйдет на половинную пенсию, он уже прослужил более 15 лет и имел на нее право. В начале 1844 г. он ее получил, и мы были хоть немного обеспечены.

В этот же год снова привозит Гед. Андреянову, ставит в ее бенефис новый балет «Дева Дуная», тратит на него 60–70 тысяч. В афишах печатают: «В первый и последний раз перед отъездом г. Андреяновой в Петербург»; сбор по возвышенным ценам полный. Андр. берет огромные деньги и через день снова «по желанию публики» танцует в этом балете, получая 300 р. за представление, и продолжает этот «первый и последний» — десять раз! А мой бенефис — сейчас после ее, через полторы-две недели. Я даю прекрасную драму «Серафима Лафайль» и водевиль. Прошу какой-то безделицы к костюму, мне и всем к моему бенефису отказ! После моего следует бенефис В. И. Живокини; он дает глупейшую пиесу, которая сразу падает, «Зазезизозю», и на всех персонажей делают новые костюмы. Терпение мое оканчивается, а тут еще новый пассаж: дня за 4 до бенефиса назначена драма «Материнское благословение» (La nouvelle Fanchon[38]). У меня первая и любимая роль — Марии. Мы часто играли эту пиесу, смотрю, у меня савоярские башмаки (стоят рубль, много полтора) порядочно поизносились. Я посылаю их в контору, прошу новых. Мне возвращают, с ответом, что еще в этих можно раз сыграть. Чаша терпения переполнилась… я беру старые башмаки и лечу в контору. Прохожу в комнату директора — там Берегов, и Васильцовский, управляющий конторою. Гедеонов встал, сделал несколько шагов ко мне, но я, не ожидая его вопроса, показываю ему старые башмаки и начинаю следующий монолог: «Ваше превосх., вы видите, как стары и худы эти башмаки (а я еще постаралась их потереть и поцарапать). Я посылаю в контору просить новых, и мне отказывают. И кто же? Ал. Васильц<овс-кий>, который любил и всегда ласкал меня с поступления моего в театр, училище, когда мне было 9—10 лет, и теперь из угождения вам он мне отказывает в башмаках (бедный Ал. Дм. покраснел!). Меня бы не удивило, если бы это сделал А. Н. Верст., тот всегда меня притеснял, из угождения Репиной. А теперь, для вашего удовольствия, делает мне всевозможные неприятности (у Верст, налились желчью глаза). А вы привезли свою Андреянову, потратили на балет более 60 тыс., обманули публику, сказав, что представление первый и последний раз, и теперь платите по 300 руб. и, конечно, тем разоряете москов. дирекцию. Бенефис Вас. Иг. после моего — ему делаются для дурацкой пиесы все новые костюмы, а я даю хороший, полезный для дирекции спектакль, и мне во всем отказывают. Подумайте, каково же переносить это первой артистке, не удивляйтесь, что я раздражена. Вы недавно сами видели, как трудно удержаться от гнева. Я слышала, что на репетиции принесли m-elle Андреяновой лиф и ей цвет не понравился, так она этот лиф бросила кому-то в лицо (это ему самому), и ей ничего не сказали. А я еще слишком терпелива! благодарю вас за все!» Он побледнел, а я откланялась и вышла. Чиновники в конторе слышали этот разговор, и добрый бухгалтер Юргенес с ужасом спросил: «Что это вы, Пр. Ив.?» — «Ничего, так лучше!» — отвечала я и ушла.

Окончив бенефис, по обыкновению с пользой и славой, приехав домой, я положила себе за левое ухо, на бывшие железы, пластырь (Papier Fayar). Я знала, что при моей нежной, раздражительной коже она сделает свое дело. На другой день посылаю записку о болезни и жду доктора. А надо сказать, что нас никогда не лечил театр, врач. Он приехал и пришел в ужас, что у меня щека покраснела и высыпала сыпь! Он сказал директору, что я действительно больна и играть не могу… Это было в ноябре месяце… театр в разгаре… мой репертуар главный, кем ни заменят, в публике ропот, брань на Гедеонова… (а он уже уехал). Так дошло до поста, и я сейчас подала отставку[39]. После некоторых переговоров я окончательно отказалась и в 1845 г. совсем оставила сцену. Мне было 30 лет.

В это время приезжал в Москву Н. Н. Солодов, и очень радовался, что прекратились мои театральные страдания! Упросил мужа приехать в Петербург на праздник Светлого Воскресения и остановиться в его доме. Мы так и сделали. Но с первых же дней, видя все окружающее, мне сделалось тяжело и неприятно. Н. Н. имел странный, неровный характер, а мой Ил. Вас. раздражительный и любящий во все вмешиваться. Он беспрестанно делал замечания: то то не так, то другое нехорошо. Н. Н. молчал, но, видимо, сердился. Тут еще жила актриса Левкеева, и, как мне объяснил брат, для того, чтобы Солодовникова не считали неспособным любить женщину и что он может быть таким же гражданином в обществе, как и другие, о чем он сильно хлопотал и много потратил денег, но все напрасно: гос. Ник. Павл. ни за что не хотел для него изменить закон, не допускающий некоторых раскольников до права гражданства. Тут мне стало еще тяжелее… Я боялась, что и меня будут считать ширмой и подумают, что я пользуюсь его богатством. С большим трудом прожили мы недели две до Пасхи, и никогда я не забуду этой ночи, единственной во всей моей жизни! Надо сказать, что по благости Божией во всю мою долголетнюю жизнь только один раз, на 13 году, я была в больнице, во время Святой недели, и помню, как, глядя в окно на церковь Ржевской Божией Матери и видя торжественный крестный ход, когда начинают петь «Христос Воскресе!», я плакала, что меня там нет… и слезы облегчили мое детское горе, а у Ник. Наз<аровича>, придя из церкви, я заливалась горькими слезами, смотря, как при восходе играет солнышко. Да, именно — играет! Мне в жизни много раз удавалось видеть восход солнца и на суше и на море, и я нарочно делала сравнение и всегда замечала, что в обыкновенные дни — оно восходит тихо… плавно, а в Светлый день, как будто немного колеблется… прыгает. В этот же день я выразила желание переехать на Адмиралтейскую площадь, в гостиницу «Лондон», чтобы после праздника ехать в Москву. Так и сделали. И я, бывши в грустном настроении, бывало, сижу у окна, смотрю на гуляющих (балаганы строились на Адм. площади) и горько плачу, видя, как под вечер какой-нибудь франтик, прекрасно одетый, подбежит к торговкам съестными припасами, купит на копейки кусок печенки и черного хлеба и спешит, оглядываясь на все стороны, проглотить свой, м. б., завтрак, обед и ужин! А иногда невольно смеялась, видя, как какая-нибудь судомойка идет под руку с кучером, одета в сарафан и рубашку, а на руках белые лайковые перчатки барина и прекрасный зонтик барыни. Сядут они на качели, она распустит зонтик, и видно, что они по-своему блаженствуют!.. Так, сидя у окна да гуляя в дурную погоду, я и простудилась: у меня сделалось воспаление в мозгу, в кишках и тифозная горячка!.. Оставаться в гостинице было неудобно и слишком дорого. Муж побежал и с трудом нашел квартиру на Гороховой, во дворе и в 3 этаже. Меня кое-как перевезли. Брат прислал театр, доктора Гейденрейха, другие знакомые доктора Иноевса, он и лечил меня до конца; от сильного шума в голове я ничего не слышала и была без памяти. Чтобы привести меня в чувство, когда приезжал доктор, мне клали на затылок хреновые катаплазмы. Из Смольного со вдовьей половины взяли Сердобольную ходить за мной, и, когда я приходила в себя, все целовала надетый на ней крест с изображением иконы Б<ожией> М<ате-ри> «Всех скорбящих радости». Стала просить, чтобы мне привезли эту чудотворную икону. Мне сказали, что надо будет это сделать как можно раньше утром. Св. икону следовало везти мимо дворца, а импер. Алекс. Федор., недавно потеряв свою дочь Алекс <андру> Ник<олаев-ну >, не могла равнодушно видеть провозимой иконы, говоря: «Вот и еще где-нибудь страждущие умирающие!» Ей делалось дурно. И дали приказ мимо дворца не провозить икону, разве очень рано утром. Меня посетила Царица Небесная 8 мая. Почтенный священник о. Иоанн, видя умирающую, начал молебен, с водосвятием, очень тихо, а я в это время начала слышать. По окончании, когда мне подали св. воды, я спросила: «Можно мне выпить побольше?»— «Пей, голубушка, на здоровье!..» И я выпила очень много. Поднесли ко мне икону, и я привстала, сама взяла в руки очень тяжелый образ, прижалась к нему головой и крепко, крепко целовала его. И милостивая, бла-госердная заступница наша услышала наши грешные молитвы, и на другой же день я могла встать с постели, а на 10-й, 18 мая, меня с лестницы снесли в креслах и мы, в коляске, поехали благодарить мою целительницу. Когда муж вошел в алтарь, старичок о. Иоанн служил вечерню. Взглянув на Ил. Вас, он узнал его и, думая, что он приехал звать его на погребение, с ужасом спросил: «Что ваша супруга?» — «Приехал благодарить Царицу Небесную