Галина Кузнецова-Чапчахова - Парижанин из Москвы

У О.А. открываются неожиданные перспективы: абажуры, изготовленные для хатки, всех приводят в такой восторг, что некая фирма предлагает Ольге Александровне работать у них по интерьеру. Другая фирма, увидев серию её акварельных рисунков скромных цветочков «Золушки природы», приглашает изготовить с её помощью годовой календарь цветочной тематики. Но этими скудными подработками она «сыта по горло» с давних берлинских пор.

От неё всячески скрыто, но от женщины не скроешь, каким трудом даются Ивану Сергеевичу, продолжающему оплачивать парижскую квартиру на рю Буало, в период Женевы особенно, маленькие знаки его внимания к ней: орешки и сласти («Всё это уже продаётся и в Голландии, спасибо, не надо тратиться» — просит Ольга Александровна), пунцовые розы. И она посылает любимому Ване цветы, она хотела бы послать ему «золотое стило», но из Голландии нельзя вывозить золото. Это литературный труд эмигранта — ничто, то есть нечто, не имеющее охраны и твёрдого прейскуранта, всегда склонного к уменьшению ценности и вообще к неопределённости. Не то что золото.

Очень скоро Иван Александрович Ильин из письма А. В. Карташева узнает об огромной сумме, которую надобно собрать, чтобы заплатить за операцию и лечение Шмелёва. Ильин среагирует мгновенно — деньги будут собраны с помощью фондов, в основном от частных лиц, чуть позже придут от Ольги Александровны. Она не раз и прежде предлагала И.С. свою денежную помощь, однако что могло быть мучительнее от любимой женщины, чем деньги «голландца».

Ей тоже мучительны — судебные процессы, нерадивые работники, физически тяжёлая и всё более непосильная переработка и заготовка продуктов ею как хозяйкой дома, как это принято в здешних местах. А тут ещё работник случайно разбил себе голову. Портятся отношения с когда-то восторженно принятой служанкой Тилли.

Не может О.А. оставаться в стороне и от домашней живности — то появления жеребёнка ожидают с мужем и работником всю ночь, но зато потом, — сколько же в новом существе чудесного, загадочного; то Флоп с её выкрутасами. Всё это поэтично, но не даёт сосредоточиться на главном. Главное — писательство, живопись — отдых. Но и тут неожиданные помехи: увидела знакомая семьи Ольгину картинку в комнате мамы, дочкин подарок, заказывает для себя, только чтобы «покрупнее масштаб и что-нибудь из русского». Как отказать?

А тут ещё изматывающие ожидания писем Ивана Сергеевича.

Ольга Александровна не выдерживает: «Ты ничего не пишешь о «Заветном образе». Ничего не понимаю, нет ответа на мои письма. Вы хотите, чтобы я забыла Вас?»

Он хотел бы, например, её приезда к нему в Женеву — да, всё равно хотел бы и надеялся. Это так просто для неё — купить билет и переехать комфортно и ненадолго из Голландии в Швейцарию. И она тоже хочет. Но ей не кажется так просто. Ей кажется проще приехать Ивану Сергеевичу в Вурден, в их имение Батенштайн — работать в «хатке», ночевать в свободной комнате на втором этаже дома.

И у неё на этот счёт целый план.

О.А. находит почитательниц таланта Шмелёва среди крошечной местной русской общины. Всё продумано: снять помещение для чтения писателем своих произведений, обойдя налоги — на эти деньги лучше приобрести в Голландии то, что в Париже гораздо дороже. Она просит прислать ей мерки — заказать Ивану Сергеевичу новый костюм; не брать обратный билет — она купит сама, зато захватить все какие возможно книги — их раскупят с дарственными надписями автора, как и размноженные копии его фотографии. Она же напишет голландскому консулу в Париж о визе. Ивану Сергеевичу надо будет только отнести или переслать это её письмо прямо в парижское консульство. И ещё: Ивану Сергеевичу надо иметь в виду, что в этом письме его назовут «дядей», то есть родственником. Так и ответить, «если спросят».

И в Батенштайне ему будет удобно, уверяет она. «Жизнь у нас в имении очень проста. Арнольд работает в рабочем комбинезоне, а мы с мамой тоже очень по-домашнему».

Невозможно поверить, что всё это пишет та же женщина, что назвала себя лет пять-шесть тому Ольгой Шмелёвой и с нетерпеньем ждала его приезда в Арнхем. Но ведь и та, которая с тем же подъёмом и с той же осмотрительностью устраивала дела и концерты Жуковича, когда «Ольгу Шмелёву» ещё и ещё умоляли приехать в Париж. Из искренней склонности помогать талантам и принимать благодарность. Даже подготовить домашних для возможного пребывания в своём красивом имении известного писателя.

Ну, не разговаривают ли наши герои через непроницаемую стену взаимного непонимания друг другом себя и характера своих отношений? Явление распространённое, между прочим.

Иван Сергеевич между тем терпеливо отвечает, что из его приезда ничего не может получиться — нет здоровья, но есть никогда на всём протяжении писательской жизни не прекращающиеся заботы об издании произведений, он ведь не Жукович, он привык всё сам. Как странно, что О.А., видевшая очень больного, хронически уставшего писателя, не понимает, что в семьдесят с лишком лет не просто желается — необходима помощь и даже опека. Но ему довольно и «слёз сострадания», которые О.А. едва сдерживала знакомясь с его жилищем на рю Буало, 91 послевоенным летом 1946 года.

Вновь и вновь ему приходится защищать О.А. перед непреклонным Иваном Александровичем. Всё то же: «Она правдива, и если порой себя же и опрокинет, то это объясняется пылом и нервозностью, — настроением. Определённо — она незаурядна. Но в ней, да, есть… от деми-вьерж (полуженщина) несомненная наклонность к флирту. Но это остатки полудетской «гордыньки» считать «скальпы»».

Теперь, когда Иван Сергеевич объяснил и ей, и себе, и даже Ивану Александровичу полудевственность как свойство определённого типа женщин, к коему принадлежит О.А., - вопросы, упрёки, моленья сходят на нет. Остаётся его скорбь, искреннее невыполнимое желание не огорчать Олюшу. И не возноситься в мечтах своих. Просто знать, что это его судьба, горькая и сладкая. Что такая судьба готовит в будущем?

Она по-прежнему в отчаянии: Иван Сергеевич пишет редко. Поздравляя в октябрьском письме 1948 года родного Ваню с днём рождения, О.А. не очень удачно и не без смущения объясняет свою настойчивость: «Не могу оставить себя без общения с тобой, хотя бы в такие дни-памятки и пишу… в некотором смущении — м.б., неприятно тебе это, но это твоё дело. Мне такие чувства непонятны, ибо слишком многое и очень высокое связывает наши души все эти годы. В плане вечном и большом все «соринки», которые ты выискиваешь у меня, — ничто».

О.А. как бы стоит перед судом истории, которая непременно возьмет её сторону.

У них, похоже, не очень совпадают представления о «вечном и большом плане». Для И.С. — Плане, о чём он не раз писал в своих письмах. С этим Планом всё не просто. План дан Господом каждому человеку, и государству, и Земле, и всей Вселенной. Горе тому, кто не вглядывается и не следует ему, «иначе — страдания великие». Что И.С. разглядел в собственном Плане? «Всё задано — выполняй, Господь в вечном творчестве поможет». Сколько ни вчитывайся в поздние признания Шмелёва, в них только благодарность Богу. Значит ли это, что им самим правильно понят и осуществлён заданный ему План?.. Какая должна быть убеждённость, цельность натуры, чтобы вопреки всему — благодарить!