Алан Милн - Слишком поздно

Уэллс был, как всегда, доброжелателен. Он посоветовал мне оставаться вольным художником и не соглашаться на постоянную работу в газете. Поскольку не предвиделось ни малейшей возможности, что кто-нибудь пожелает меня закабалить, я с легким сердцем пообещал беречь свою свободу. Уэллс сказал, что мне нужно вступить в какой-нибудь клуб, чтобы читать все лондонские и провинциальные газеты и быть в курсе издательских требований.

— Кстати, а вступайте в этот клуб. Вы, я полагаю, либерал, как истинный сын своего отца?

Я заверил его, что либерал, хоть и по иным причинам — как бы намекая, что отец предал интересы нашего общего дела. Еще я сказал, что не знаю в Лондоне никого, кто мог бы меня порекомендовать для вступления в этот или любой другой клуб.

— Хорошо, — кивнул Уэллс. — Тогда вас порекомендую я, а вторым поручителем попросим быть Арчера.

— Уильяма Арчера? — спросил я с трепетом.

— Да. Конечно, вам нужно будет с ним познакомиться. Я устрою встречу.

Через день-другой, в безбожно ранний час холодным ноябрьским утром я завтракал с Уэллсом и Уильямом Арчером. Такого серьезного человека, как Арчер, я в жизни не встречал. Тщетно я напоминал себе, что Стивенсон восхищался его остроумными письмами. Казалось, шутить в присутствии Арчера так же неуместно, как поставить подножку епископу, когда он благословляет свою паству. Не менее безнадежно изображать интеллектуала — Арчер наверняка владел всеми знаниями мира и все их отринул. Они с Уэллсом говорили между собой, мудрые и старые, как боги, то и дело поглядывая на меня, словно ища поддержки в споре. Я поддерживал того, кто взглянул первым: «Э-э… да-да», или «О, ну еще бы», или «Вполне вероятно». Уверен, что со стороны я производил впечатление человека, который способен только есть. С каждым глотком я все острее чувствовал себя совсем молодым и глупым. Да на свете просто нет такого клуба, куда Арчер согласился бы меня рекомендовать!.. И тем не менее, окончив завтрак, он заполнил бланк, где говорилось, что мы близко знакомы уже несколько лет и что я проявил себя как прекрасный собеседник.

Впоследствии мы с Арчером долгие годы постоянно встречались в клубе. Этого мы не предусмотрели, и оба каждый раз совершенно терялись. Мы бодро говорили: «О, здравствуйте!» или «Добрый вечер», как будто каждый многое хотел сказать другому. Затем наступало смущенное молчание. После нескольких минут напряженной работы мысли наши лица озаряла улыбка и мы произносили в один голос: «Давно виделись с Уэллсом?» Уэллс благополучно пребывал в Сэндгете, вдали от всех этих сложностей, и мы с ним не виделись уже довольно продолжительное время, о чем и сообщали, все так же в один голос. Потом Арчер, слегка кивнув, говорил: «Ну что ж…» — а я кивал в ответ и говорил: «Да, таким вот образом…», — и мы поспешно расходились в разные стороны.

Я заметил — если знакомство началось неудачно, исправить это невозможно. Несколько лет спустя мы оба гостили у Э. В. Лукаса в его загородном доме. Казалось бы, могли сблизиться, — бывает, кто держится скованно в гостиной, расправляет крылья на природе. Однако духовно мы так и остались в Лондоне — возможно, причина в том, что Арчер все время носил котелок. Телесно мы вернулись в столицу в понедельник, ободренные сознанием, что отныне беседы наши обогатятся вопросом, давно ли мы видели Лукаса.

Между тем отец и матушка начали беспокоиться. Думаю, что не сильно отклонюсь от истины, если скажу, что средний викторианский отец почти ничего не ожидал от своего сына как от личности и все на свете — как от сына своего отца. Было бы вполне уместно и справедливо предложить мне место редактора «Таймс» в знак уважения к моему отцу; а как просто молодому бездельнику, худо-бедно дотянувшему до диплома, — едва ли. Так что отец, понимая, что путь к успеху мне предстоит долгий и трудный, все-таки ждал чудес. Как ни странно, чудес не воспоследовало. За три месяца я заработал пять фунтов. Что мог тут поделать отец? Только одно. Он написал «этому человеку».

Я узнал об этом из отцовского письма, в которое он вложил ответ Хармсворта. Всегда большой соблазн — проглядеть вложение прежде самого письма. Итак, я, ничего не подозревая, прочел: «Дорогой Дж. В.! Очень хорошо, я готов ради вас встретиться с вашим сыном. Пусть позвонит моему секретарю и запишется на прием». Мне стало плохо от возмущения. Как мог отец сделать такую глупость? Ведь уже решено, что не я к Хармсворту, а он ко мне придет на поклон! А мне он не нужен, я и без него прекрасно обойдусь. Я уже заработал пять фунтов с лишним, а заметка, которую я послал в «Сент-Джеймс газетт», так хороша, что ее наверняка примут. Значит, шесть с лишним фунтов! Ну зачем отец понапрасну унизил себя и меня? Хоть бы со мной сперва посоветовался! Я бы ему рассказал о том своем письме, и тогда отец сразу бы понял, что о новых просьбах не может быть и речи.

Что ж, теперь ничего не исправишь. Пришлось идти. Меня провели в кабинет великого человека. Я сел, волнуясь, и приготовился слушать. Он сказал, что направит меня к двум своим редакторам.

— Я не говорил им, — прибавил Хармсворт, — что ваш отец — один из моих самых старых и близких друзей.

Матушке это понравится, подумал я.

— Будет лучше, если вы сами пробьете себе дорогу. Дальше все зависит только от вас.

Сперва меня отвели к мистеру Артуру Ми — он сменил мистера Филипа Гиббса на посту редактора «вышеупомянутых статей». Мистер Ми сказал, что если я намерен присылать какие-либо работы в «Дейли мейл», то должен адресовать их ему лично. Я был не в том настроении, чтобы оценить, какую мне сделали поблажку.

Далее мы отправились к следующему редактору — забыл, как его звали. Помню только, что он был без пиджака, в одной рубашке и курил сигару. Бывают такие редакторы. В его ведении находились штук двадцать «комиксов», журналов для мальчиков и прочего в таком духе. Закинув ноги на стол, он сообщил мне, что на писателей-юмористов большой спрос, но публике не требуется утонченных изысков. «Смешные истории о полицейских, — ну, вы понимаете, о чем я. Зонтом по кумполу, и все дела». Я ответил, что прекрасно его понял. Выйдя из здания, я отправился в «Темпл-Чемберз» — тут же, буквально через дорогу. Сказал себе, что нельзя огорчать отца — пусть он не думает, что его помощь пропала даром, — и мрачно уселся писать смешной рассказ о полицейском. Без изысков, зонтом по кумполу. Написал четыреста слов. Могу честно сказать: это единственные слова, которые я написал без удовольствия. На четырехсотом остановился, перечитал, что получилось, и со вздохом облегчения разорвал на мелкие кусочки. Я снова был свободен. Как выразился Хармсворт, сам пробивал себе дорогу.