Наталья Бондарчук - Единственные дни

Вспомнила его последнее занятие во ВГИКе.

За четыре дня выпал снег, подморозило. Я ждала Герасимова, чтобы ехать во ВГИК. Он вошел бодрый и веселый. Мы обнялись и поцеловались.

– Я видел тебя во сне, – сказал мне Сергей Апполинарьевич и сел в машину.

Он вел репетицию малоизвестной пьесы Толстого, был бодр и весел. Весело ругал студентов за незнание уклада русской крестьянской семьи. Прочел нам целую лекцию, переходя от одной детали к другой.

– Печь – от нее, как говорится, танцевали, – рассказывал Герасимов, – была у стены, и там, за ней, закуток, там могла висеть зыбка на длинном шесте. В красном углу кровать (это в зажиточном доме), гора подушек, но на ней не спали, разве что первую брачную ночь молодым отводили, а так она была для красоты. Спали на полу, за столом, на тулупах. Летом на сеновале. Дети и старики на полатях на печке.

Так, теперь что ели. Хлеб пекли, я это еще застал у нас на Урале. Вот на такую деревянную лопату клали тесто и – в печь. К хлебу лук – это обязательно, крынка молока – вот и весь завтрак. В обед – картошка, немного подсолнечного масла – тюря, и опять же хлеб и лук. Мясо ели только по большим праздникам. А так «щи да каша – пища наша».

Студенты начали играть. Герасимов часто останавливал, добивался правды общения, правды бытовой. Так, страннику он посоветовал катать хлебную крошку и сосредотачиваться на этом. Говорил, как трудно играть пьяных, как слишком много штампов на эту тему. Даже пел:

Бывали дни веселые, гуляли мы…

Пожалела, что со мной не было магнитофона – если бы я знала тогда, что это был последний урок учителя.

Все это пронеслось у меня в голове в детской комнате лермонтовской декорации.

…Перед дублем Николай попросил тишины и сказал:

– Ушел из жизни большой человек, крупный режиссер и педагог, а главное – добрый человек, Сергей Апполинариевич Герасимов. Теперь его оценят полностью, как бывает обычно, после недопонимания прижизненного. И «Толстого» его оценят. В нашем кино это первый настоящий фильм о великом деятеле культуры.

Николай попросил минуту молчания. И в эти мгновения закричал ребенок. Это Галя Беляева, еще не зная о случившемся, внесла в павильон своего трехмесячного сына, который будет у нас играть первый возраст Лермонтова.

И все это слилось воедино в образ. Детская Лермонтова, грозовые разряды, ливень в стекло, желтый огонь свечей, тоска по учителю… Правда творчества и новая жизнь – кричал маленький Лермонтов, подавала голос будущая жизнь.

Редкие моменты перехода созданной, или воссозданной, второй реальности в настоящее, где все важно: и молнии за окном, и уход великого человека, и приход жизни в колыбель. Искусство – вторая реальность! Разве менее важна «Джоконда» Леонардо, чем сама живая Джоконда – с ее реальной жизнью? Искусство одно способно оживить гениев, дать историческую цепь событий, приблизить человечество к раскрытию тайны его пребывания на земле.

Только задачи нужно всегда ставить самые большие, говорить о главном – ведь если тебе дано многое, то много и спросится. Этим путем всегда шел Учитель! Он не щадил себя, любил жизнь, любил людей и понимал великий смысл искусства и его вершины. Он успел сделать «Толстого» – хотя понимал, что далеко не все его поймут, как понимал и сам Толстой, что искусство его не для всех.

Учитель ушел из жизни во сне. Ушел, как святой, на высокой ноте самопознания. В этот день мы и снимали сцену с маленьким трехмесячным Лермонтовым.

Я лежала в кровати, ко мне в постель положили малыша. Он трогательно рассматривал всех своими смышлеными глазками, засовывал кулачки в ротик. Я держала за руку Бориса и прижимала к себе ребенка.

Было тихо. Только временами покряхтывал малыш. Он утопал в белоснежных простынях в белой распашонке. Ребенок радовался свету, материнскому теплу и какому-то непонятному, но приятному ощущению общего покоя и гармонии. Отец с благодарностью и нежностью смотрел на мать и держал ее за руку. А та пребывала в пике наивысшего блаженства меж двух драгоценных ее сердцу существ – мужем и сыном.

Потом ко мне в руки попали фотопробы Бориса Плотникова на роль Пушкина, и я порадовалась за него. Похож! Особенно глаза, – прекрасные, чуть грустные глаза Поэта.

В мире нет случайностей: мы должны быть вместе и находить друг друга – те, кто в оголтелом, пошлом мире продолжает сражаться за истинное искусство.

Ване сказал об уходе из жизни Герасимова Николай. Иван улыбнулся от неожиданности и погрустнел. Серьезным вошел в актерскую комнату и тихо спросил:

– Это правда?

– Да, – также тихо сказала я и увидела, как Ваня преодолевает душившие его слезы. Губы сводила судорога, но он не заплакал.

Последний кадр снимали перед иконами. Это образ матери, который видит в бреду девятилетний Миша, заболев после сообщения о гибели деда Дмитрия.

Закончен этот длинный день. Нет, он не был тяжелым, даже после страшного сообщения, он был необыкновенным: две реальности сплелись воедино, став незабываемой частью души и памяти сердца, – уход учителя и крик новорожденного Лермонтова.

Вечером вместе с Николаем пошли в дом Герасимова к Тамаре Федоровне. Привычно поднялась на третий этаж, дверь не закрыта. На вешалке знакомые вещи. Ах, эти вещи, переживающие хозяев, несущие их запах, примятые их телом, живые вещи неживых!

Прошли на кухню, откуда слышались голоса. Там ужинали Артур Макаров, Жанна Прохоренко и какой-то их приятель.

– Вы еще не были у Тамары?

– Нет.

– Сейчас, подождите, пока от нее выйдут.

Я вошла в маленькую гостиную, на диване Эмма. Я обняла ее и поцеловала. Эмма, рыдая, рассказывала приятельнице дома о последних часах Герасимова.

– Он так себя хорошо чувствовал, шутил. А потом вдруг он упал со стула. И даже в больнице все пошучивал. Его последние слова перед смертью: «Недолго музыка играла».

Артур позвал нас в спальню к Тамаре Федоровне. Она полусидела в постели.

Я обняла ее, говорила, что могла:

– Родная моя, любимая, – целовала ее руки. В горле у Тамары Федоровны клокотали слезы.

– Как внезапно… вот и все… Это было при мне. Упал… Как же теперь? – и она вновь заплакала.

Коля поцеловал ей руку, стал говорить:

– Не нужно плакать. Его не должно это тревожить.

– Да, да, – Тамара Федоровна согласно кивала. – Я просто не могу удержаться.

– Мы верим, что человек не уходит бесследно.

– Конечно, конечно… – в глазах надежда. – Как же, разве возможно только здесь, – она показала себе на голову. – Столько! Это не может исчезнуть!

– Только теперь его оценят по-настоящему, – говорил Коля.