Александр Бармин - Соколы Троцкого

Все слушатели собрались в большом зале для представления нового начальника академии. Я оказался за одним столом с человеком невысокого роста, значительно старше меня, с рыжими вьющимися волосами, маленькими усиками и изнеженными руками.

– Жалко, что Тухачевский уходит, – заметил я. – Вряд ли новый начальник сможет заменить его, как вы думаете?

– Посмотрим, – улыбнулся мой сосед.

Через мгновение председатель собрания объявил:

– Сейчас выступит новый начальник академии.

Мой сосед поднялся и не спеша пошел к трибуне. Такая необычная первая встреча вызвала у нас какую-то взаимную симпатию. Геккер потом всегда звал меня «Бенджамином академии», потому что я был самым молодым слушателем; для меня же он был больше, чем просто старшим офицером, он был моим другом. Позже он стал военным атташе, сначала на Дальнем Востоке, а затем в Турции, а после этого начальником протокольного отдела Наркомата обороны, и о нем я еще скажу дальше.

Защищая во время чистки Брикета, я приобрел двух друзей в лице его самого и его молодой жены. В то время она училась в главной партийной академии, в Университете имени Свердлова, неофициально известного как «Республика Свердловия». Это была очень необычная республика, состоявшая из молодых энтузиастов, съехавшихся сюда со всех концов страны «за идеями». Свердловцы проявляли острейший интерес ко всему, что касалось политики, марксистской теории, текущих событий и даже поэзии. Там были свои группировки и свои кризисы. Часто слушатели нашей академии и свердловцы встречались в комнате у меня или у Брикета. Дрожа от холода, мы пили кипяток, который у нас сходил за чай, хотя там и близко не было ни одного чайного листочка. Нашим единственным лакомством был мой изюм из Харши, а при полном отсутствии в Москве сахара это было не так уж и плохо.

Комната наша обычно набивалась битком. Молодые мужчины и женщины сидели скрестив ноги на кровати, на диване и даже на полу. Мы могли обсуждать статью Бухарина или новую поэму, спорить по любому злободневному вопросу. Однажды молодая девушка при пятнадцатиградусном морозе потребовала настежь распахнуть окно, ей, по ее словам, нужен был воздух, так как поэма, которую она собиралась прочесть, требовала «пространства и уличного шума». Читала она каким-то глубоким, почти мужским голосом. Для такого голоса, который заставлял прохожих на улице останавливаться и слушать, действительно нужно было пространство. А читала она «Левый марш» Владимира Маяковского.

В обстановке всеобщей нищеты тех лет наша академия пользовалась некоторыми преимуществами, которые иногда позволяли нам играть роль хозяев. Наш клуб был одним из лучших в Москве. У нас выступали самые знаменитые актеры и поэты. Мы были не только благодарной аудиторией слушателей, но и людьми, способными помочь нашим всегда голодным гостям выжить. Вместо вконец обесценившихся денег мы платили им продуктами. После окончания таких вечеров, на которых мы заряжались высоким искусством, я часто замечал, как некоторые знаменитые артисты и писатели отправлялись домой на конных экипажах, принадлежащих академии, или тащили за собой санки, нагруженные провизией. Ведущие солисты оперного театра: Нежданова, Собинов, Петров; знаменитый солист балета Мордкин; самые известные современные поэты: Третьяков, Асеев, Маяковский радовали нас своими талантами и получали от нас взамен рис, ячмень, сахар, селедку и даже масло.

Иногда нас приглашал к себе в театр Мейерхольд. Этот замечательный режиссер поставил пьесу Маяковского «Мистерия-буфф», в чем-то эпическую, а в чем-то трагическую и даже сатирическую, действие которой происходило частично на небе, а частично на земле. Это было лучшее, на что был способен Маяковский, а Мейерхольд превзошел сам себя. Я думаю, что публика тех дней: солдаты, студенты, рабочие и революционная интеллигенция, голодающие, но богатые надеждами, – были, пожалуй, самой благодарной публикой в мире, на которую могли рассчитывать эти два гения.

Мы сидели в верхней одежде в неотапливаемом театре и следили за пьесой. Мейерхольд, худой как жердь, с развевающимися волосами, в пальто с поднятым до ушей воротником, метался по сцене, на которой не было занавеса; он то нырял за кулисы, распекая рабочих сцены, то давал какие-то последние указания трясущемуся от страха актеру, который в следующий момент должен будет появиться под самым верхом на символическом эшафоте и заклеймить бесчеловечность войны. Маяковский, сидящий среди публики, часто вскакивал со своего места на ноги и громовым голосом вносил какие-то коррективы. После спектакля мы вместе шли домой по пустынным улицам, повторяя во весь голос понравившиеся нам строки.

Потом Мейерхольда арестовали, театр закрыли и труппу распустили. Талантливого режиссера заклеймили как бездарного клоуна то же касается Маяковского, то несколько лет назад: он закончил свою собственную мистерию-буфф пулей в висок, и Сталин, правда посмертно, признал его лучшим поэтом, которого дала революция.

Москва в то время была в непрерывном интеллектуальном поиске и экспериментах. Большинство видных мыслителей недавнего прошлого или эмигрировали, или тратили все свои силы на брюзжание по поводу новой власти. Молодежь была полна такого энтузиазма, которого раньше никогда не знала. Революционные марксисты, устами Ленина, Троцкого, Бухарина, Преображенского, Рязанова, Луначарского и Радека – этой блестящей плеяды людей действия, теоретиков, мыслителей и моралистов – проверяли истинность всех человеческих ценностей и закладывали основы нового мира.

На все у них находился ответ, и если часто он был слишком категоричен, то был он близок к жизни, стимулировал мысль и воспламенял воображение. Все виделось в новом свете: международная политика, право, военная тактика, этика, взаимоотношения полов, литература, живопись. Какой контраст с интеллектуальной стерильностью СССР под властью Сталина, где без всякого проблеска оригинальности возрождаются реакционнейшие черты царизма, где никто не решается на большее, чем убогое перефразирование высказываний диктатора, где поэты могут только восхвалять его в стихах, а прозаики в прозе! Но это будет на несколько лет позже, а тогда под патронажем Луначарского Москва стала землей обетованной для поэтов и артистов. Художники изобретали новые направления: конструктивисты, супрематисты; от них не отставали поэты: имажинисты, ничевоки и т. п. В жалких кооперативных кафе в центре Москвы, где подавали только кофе из каштанов и чай из моркови, сдобренный сахарином, всегда можно было послушать таких гениальных поэтов, как Есенин, Маяковский, Сельвинский, Третьяков. Когда они заканчивали читать свои стихи, мы собирались вместе и предлагали разделить с нами чашку эрзац-кофе с пирожными.