Александр Бармин - Соколы Троцкого

Они понимали весомость моих аргументов, но все же не спешили тащить нам мешки с мукой и рисом. Город уже дважды подвергался разграблению басмачами. Треть зданий лежала в руинах, а их жители либо вырезаны, либо бежали в горы. Было больно видеть эти развалины, освещенные ярким солнцем и окруженные роскошными виноградниками.

Жизнь у солдат была тяжелой. Время от времени басмачи совершали ночные набеги на город. Молниеносный налет, резня, грабеж – и они ускользали, прежде чем успевали подтянуться наши солдаты. Изнурительный климат был беспощаден. Каждую неделю мы хоронили нескольких бойцов, погибших от малярии. Наша разведка работала слабо и недостаточно информировала нас о передвижении басмачей, которые были в постоянном контакте с англичанами. Несколько английских патрулей действовали в районе проживания враждебных нам племен между Афганистаном и «крышей мира» – Памиром, оплачивая приобретаемое продовольствие серебром и золотом.

Я прожил в Харши около двух месяцев, но этого было достаточно для того, чтобы окончательно подорвать свое здоровье. Дело было не только в высокой температуре. У меня, как и у большинства европейцев, живущих в этом субтропическом регионе, образовались на ногах язвы. Мне приходилось диктовать свои письма лежа в кровати, вытянув ноги в направлении стоявшей посреди комнаты печи. В таком же положении я принимал посетителей. Моя левая нога была в таком плачевном состоянии, что не мог надеть сапог и ходил с одной ногой, обутой в турецкий чувяк.

Мой коллега по Академии Генштаба Кассис, который командовал расквартированной в Фергане дивизией, узнав о моем состоянии, прислал мне несколько бочонков особенно ароматного и целебного вина. Увы, несмотря на эту братскую помощь, вино уже не смогло поставить меня на ноги[22].

Хотя я занимал должность консула, но консульских обязанностей у меня практически не было. На самом деле я выполнял функции старшего воинского начальника в отношении российских войск, расквартированных этом протекторате. Войска располагались в восьмидесяти километрах к востоку, и моим единственным компаньоном здесь был латыш, неизвестно как попавший в это экзотическое место и выполнявший обязанности начальника местной милиции – живописного сборища головорезов в тюрбанах и невообразимых лохмотьях, которые или раньше были басмачами, или вскоре должны были стать ими. Латыш часто проводил свои вечера со мной на плоской крыше консульского здания, довольно большого и унылого, без какой-либо мебели, если не считать нескольких ковров. С крыши мы могли наблюдать за соседними двориками и улицами, на которых не было видно никакой живности, кроме шакалов, время от времени забегавших сюда в поисках пищи. При свете яркой луны хорошо были видны тени этих крадущихся хищников. В эти одинокие вечера я с тоской вспоминал свою неудачную женитьбу и ее бесславный конец. Латыш настраивал гитару и пытался скрасить наше одиночество меланхолическими песнями типа: «Все проходит…»

Работа моя была нерегулярной. С фронта прибывали офицеры с жалобами на недостаток продовольствия и с просьбой разрешить реквизицию у местного населения. Приходили офицеры из местной милиции с просьбой разъяснить им указания, полученные от центральной власти, помочь в планировании оборонительных мероприятий и подготовке приказов для войск. В пять часов у меня наступал приступ малярии, который всегда продолжался до темноты. И только ночью я мог подняться с дивана, полностью истощенный.

Лишь однажды наше монотонное существование было нарушено визитом одного из важных членов мухитдиновского клана, который стал президентом республики, а его близкий родственник, Арифов, министром обороны. Они направлялись на встречу с главарями басмачей для обсуждения тех мирных соглашений, которые на самом деле не приносят мира, но создают большие возможности для всякого рода бесчестных сделок и закулисных маневров. Они остановились в доме богатого харшийского купца и устроили для меня прием на крыше его дома.

– Зто был очень торжественный прием. Организаторы приготовили роскошный плов, после ужина появились музыканты со своими национальными струнными инструментами и бубнами. Узбекская музыка сильно отличается от нашей, но в ней есть некое экзотическое очарование. Оба высокопоставленных чиновника привезли с собой своих любимцев, грациозных подростков в возрасте двенадцати-пятнадцати лет, которые в военной форме выглядели довольно странно. Они стали танцевать для нас, и, надо признать, танцевали замечательно, потому что занимались этим с младенчества. Арифов создал из этих бывших безработных, а зачастую и беспризорных мальчишек ансамбль и включил его в штат своего комиссариата.

У меня эти союзники, путешествовавшие с такой свитой, вызвали недоверие, но я должен был проявить ответную вежливость и устроил для них прием в консульстве. Во время приема президент и министр обороны республики продолжали исполнять свои официальные обязанности. Отхлебнув зеленого чая или вина, они доставали из кармана халата печать и, поплевав на нее, торжественно прикладывали к указу или судебному решению, доставленному помощниками. Вот так в Бухаре отправлялось правосудие.

Из-за резкого похолодания ночью эти два господина одолжили у меня мою новую шинель и мою коляску, единственную двухосную повозку в Восточной Бухаре, и после заключительного обмена любезностями, провожаемые моими почти лирическими напутствиями, укатили. Больше я их никогда не видел, поскольку они перешли к басмачам вместе со своим любимым танцевально-музыкальным ансамблем, писцами, поварами и моей новой шинелью. Коляска была возвращена мне после того, как они доехали до места, где заканчивались все дороги. Насколько прав был Файзулла Ходжаев, когда предостерегал нас от доверчивости к Мухитдинову с его феодальными замашками, советуя нам доверять только тем, кого эмир наказывал битьем палками по пяткам, говорить было излишне.

Малярия довела меня до крайней степени истощения. Старый и вечно пьяный военный доктор из пехотной бригады пытался убедить меня пройти «водколечение», но я решил ждать, пока мне представится возможность лечиться каким-нибудь другим способом.

В конце октября 1921 года Академия Генштаба отозвала всех своих отсутствовавших слушателей для прополжения учебы. Я передал дела секретарю и с чувством большого облегчения взгромоздился на свою коляску. С собой я вез целое состояние: мешок белой муки, мешок изюма, два шелковых халата – подарок республики – и толстое стеганое ватное одеяло. Из-за всего этого во время путешествия мне приходилось спать вполглаза, ибо такое богатство было большим искушением для грабителей.