Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт
* * *
В 1923 году Иван и Вера Бунины (в 1922-м они наконец поженились) жили между Парижем и Грассом на юге Франции, где снимали виллу Бельведер на утесе над Средиземным морем, всего в семнадцати милях от русской эмигрантской общины в Ницце. Вилла была старая, обветшалая, но обеспечивала Бунину условия, чтобы писать, а также встречаться с друзьями-эмигрантами48. Отрыв от России, хотя и болезненный, не сказался на его таланте, и в Грассе Бунин написал два новых романа: «Митина любовь» и «Жизнь Арсеньева», полубиографические произведения, создававшиеся несколько лет, которые подтверждали, как заметила Зинаида Гиппиус, что «Бунин русский до мозга костей; настоящий «писатель земли русской»49.
Возвращение к писательству подтолкнуло Бунина прочитать в 1924 году в Париже лекцию «Миссия русской эмиграции», в которой он подчеркивал, что русские во Франции «эмигранты… не изгнанники… люди, сознательно покинувшие родину… которые не могли принять тамошнюю жизнь». Он настаивал на том, что «в слове «миссия» есть некоторый пафос», но «мы выбираем это слово, полностью сознавая его значение… Некоторые из нас очень устали… мы готовы сдаться… мы считаем время за рубежом бесполезным и даже постыдным». Однако сейчас не время капитулировать, потому что «в наших анналах пишется одна из самых черных и фатальных страниц истории» – и это строительство в России коммунистического государства50. Кипя гневом, Бунин обличал вырождение и моральное банкротство Ленина, разрушительное влияние нового советского режима на искусство и литературу, подрыв ценнейших художественных традиций. Но худшее было еще впереди. 28 октября 1924 года Франция официально признала Советский Союз. «Не могу без содрогания думать о том, что красный флаг будет развеваться над нашим посольством», – писала Вера на следующий день51. Отчаяние казалось еще горше от того, что западные писатели, у которых эмигранты искали поддержки в борьбе против подавления коммунистами свободы самовыражения, внезапно поддержали новый, политически модный эксперимент с построением социализма в России и отстаивали его прогрессивную ценность.
Везде, куда ни обратись, русские писатели сталкивались с равнодушием, а их произведения, созданные ценой многих жертв в крайне стесненных условиях, оценивались как устаревшие и реакционные. Тем не менее они были полны решимости уберечь литературу в своей диаспоре от посторонних культурных влияний: «Кубок русской литературы был выброшен из России, – писала Зинаида Гиппиус, – и все, что было в нем, обломками рассыпалось по всей Европе». Значит, их долг – сохранить эти обломки. Те же мысли озвучивала Нина Берберова, заявлявшая в своей поэме:
Я говорю: я не в изгнанье,
Я не ищу земных путей,
Я не в изгнанье, я – в посланье,
Легко мне жить среди людей.
И жизнь моя – почти простая —
Двойная жизнь, и умирая
В каком-то городе большом,
Я возвращусь в мой древний Дом,
К дверям которого порою
Я приникаю, может быть,
Как к ветке лист перед грозою,
Чтоб уцелеть, чтоб пережить52.
После кочевой жизни между Парижем, Берлином, Прагой и Италией Берберова со спутником, поэтом Владиславом Ходасевичем, в 1925 году, когда деньги у них закончились, осели в Париже. Однако город оказался совсем не таким, в каком им хотелось бы жить: «Все было чужое, неуютное, холодное, жестокое, угрожающее», – писала Берберова о своих первых впечатлениях по прибытии53.
Они нашли комнату с крошечной кухонькой в отеле «Притти» на улице Амели. Денег не было совсем; по ночам, когда спадала летняя жара, они бродили «по узким вонючим улочкам Монмартра», посещали дешевые водевили, сидели в кафе, осаждаемые проститутками, и Ходасевичу приходилось отражать постоянно поступающие предложения «подняться наверх» за пять су. Постепенно они встроились в эмигрантские литературные круги; их коллеги-писатели все были немного растеряны и «не знали, что будут делать на следующий день, где будут жить, а вместо этого сидели перед чашкой кофе на террасе кафе»54. Все казалось чужим; даже французский, который Берберова слышала в Париже, «внезапно оказался совсем не тем, которому меня учили в детстве» в России. Ходасевичу – одному из лучших поэтов своего поколения – приспособиться было особенно сложно, однако в России он попал в список запрещенных авторов, и путь назад для него был закрыт. «Здесь я не могу, не могу, не могу ни жить, ни писать, там я не могу, не могу жить и писать», – говорил он. Тем не менее он не мог существовать без своей работы и потому, оторванный от России, не скрывал горечи от того, что оказался в «поэтическом тупике» в Париже55.
Постоянная борьба между поисками вдохновения в России и необходимостью жить на свободе раздирала всю писательскую колонию. Зина, что для тебя ценней, – спрашивала Берберова у Гиппиус:
– Россия без свободы или свобода без России?
Она минуту подумала:
– Свобода без России, – последовал ответ, – и потому я здесь, а не там56.
Как многие из тех, кто ценил свободу превыше всего, Ходасевич и Берберова вели поначалу в Париже невыносимо скудную жизнь; они «делились каждой копейкой, каждым унижением и оскорблением, общей бессонницей». Допоздна просиживали на кровати и пили чай, «бесконечно беседуя, дебатируя», неспособные прийти к решению, что делать дальше, напуганные настоящим и не в силах размышлять о будущем57. Они кое-как зарабатывали написанием статьей для двух главных антисоветских эмигрантских газет: она, преимущественно, для ежедневных «Последних новостей», он для газеты «Дни» и «традиционного» толстого журнала «Современные записки», где печатали также Ремизова и Гиппиус.
В период работы в эмигрантской прессе Ходасевич давал выход своему раздражению, жестоко и безжалостно критикуя чужие произведения. Берберова тем временем сражалась за жизнь: она тоже пробовала вышивать, зарабатывая по шестьдесят сантимов в час. Однако этого было недостаточно, чтобы платить за комнату, поэтому она взяла заказ на подписывание рождественских открыток: «Тысячу раз я написала «Ах, милосердный Иисус», чтобы получить десять франков». Этой суммы хватило бы «на три ужина, или пару ботинок, или четыре книги издательства Галлимара». Наконец они переехали в квартиру получше, где имелось две кровати без матрасов (те стоили слишком дорого) и без смены постельного белья, а также два стула, сковородка и метла. Гардероб Нины состоял из двух платьев, сшитых своими
