Владимир Гросман - Хроники незабытых дней

Три дня работы пролетели быстро. Быт тоже наладился. Водитель оказался общительным парнем с хорошим украинским юмором. Язык знал неплохо, но Володя ему не доверял и я должен был как приклеенный, находиться рядом с шефом. Серьёзных переговоров было мало, велась обычная информационно-пропагандистская работа. На второй вечер удалось вытащить Володю в мотель к г-ну Смиту. Тот узнал меня сразу и полез обниматься. Сидел в баре и прежний американец с неизменным палестинским подкидышем. Как я и опасался, Володя гляделся в компании как пастор в публичном доме, без конца спрашивая «Что он сказал?», произносил идейно выдержанные тосты и требовал их дословного перевода. На обратном пути сделал мне выволочку за слишком вольное общение в компании с идеологическим противником. Спорить с ним было нельзя, и стало ясно, что на задании «конторы» придётся поставить крест. Миссия не выполнима, абзац.

Запомнился один вечер из культурной программы, организованной дирекцией выставки — показ женских причёсок. Под чудесную музыку «Бони М.» по подиуму двигались профессиональные манекенщицы и студентки университета. Казалось бы, что можно придумать из жёстких, как проволока, закрученных тонкими спиральками волосё Как выяснилось — всё что угодно и даже больше. Язык мой слишком беден, чтобы описать всё разнообразие причёсок и париков, украшавших головки чёрных красавиц. Девицы стреляли глазами и, не стесняясь, потрясали разными выпуклыми местами. Надо сказать, что анемичных среди них не попадалось. Причёсок не запомнил, зато рельефно откляченные попы долго преследовали меня по ночам. Большинство зрителей были африканцы, и бурно реагировали на каждое движение моделей, и только Володя, как подобает партийному боссу, сидел со скорбным выражением лица.

Выручил меня Боря Хан. Он ворвался в отель на третий день, потрясая телеграммой из Москвы, заверенной послом, в которой Володя срочно отзывался в Москву по делам, не требующим отлагательств. «Контора» добилась своего не мытьём, так катаньем. Через час с озабоченным лицом, он отбыл в Лагос с нашим водителем, наказав мне не появляться в мотеле.

Боря Хан оказался отличным парнем. Он третий год работал в Нигерии и прекрасно ориентировался в обстановке. Мы понимали друг друга с полуслова и хорошо выступали дуэтом. До сих пор не знаю, на кого он работал, ГРУ [8] или ПГУ. Мне было известно только то, что его старший брат, собкор «Известий» уже полгода ожидал суда в одной из тюрем США, как наш агент. Меньше знаешь — лучше спишь.

Два вечера мы провели в баре г-на Смита. Я привёз с собой кассеты с записями русских романсов и песен, под которые организовали нечто вроде нынешнего караоке. Ящик водки улетел быстро. Мы пели и даже плясали на бис, изображая, по нашему мнению, нечто похожее на гопак.

В последний вечер в Ифе мы с Ханом немного похулиганили. Когда все известные нам романсы под рыдания благодарной публики были исполнены, мы перешли к бравурным ритмам песен, не прошедших цензуру, благо, аудитория русского не знала. Интересно, что хотя мы с Борей учились в разных городах и в разное время, репертуар школьного фольклора был один и тот же. Особенный восторг у слушателей вызвала песенка, усвоенная мною классе в шестом и исполненная в ритме марша. Приведу здесь наиболее приличные строки:

Один какой-то тип влюбился в тётю Зину, Сломал ей патефон и швейную машинуИ кое-что ещё, и кое-что другое,О чём не говорят, на что смотреть нельзя!

Выглядело исполнение следующим образом: один из нас двоих запевал очередной куплет, затем Боря по-дирижёрски взмахивал руками и преподавательский состав, отведавший нашей «Лимонной», коверкая русские слова, хором ревел — «…икоиштоишо и коишто дригое…».

В общем, совместили приятное с полезным.

Это был наш звёздный час, мы купались в лучах славы и, вернувшись в гостиницу твёрдо решили сменить профессию и стать эстрадными артистами.

В этот приезд спали спокойно, кондиционеры отключались реже, но отель явно приходил в упадок.

Бассейн вообще превратился в лужайку, где под слоем плавающего дёрна, кто-то постоянно боролся за жизнь.

Кусты и деревья, окружавшие гостиницу, настолько разрослись, что даже днём в номерах было темно. В густой листве тоже кто-то обитал, во всяком случае, там беспрерывно хрустели, пищали и чавкали.

Однажды ночью я вышел на балкон и постоял, слушая африканскую ночь. Дерево, растущее напротив, было усеяно светлячками. Вот, думалось мне, уйдет отсюда человек и через несколько лет здесь будут непроходимые джунгли, буйная тропическая природа возьмёт своё. Укусивший в шею москит, прервал мысли о вечном. Пришлёпнув подлеца, вспомнил слова Бори, что каждый шестой комар в Нигерии — малярийный, каждый трёхсотый — разносит какую-то пакостную болезнь с мудрёным названием. На русском это называется слоновость мошонки. Видел такого больного недавно, катил свои причиндалы перед собой на тачке. Присматриваться к нему не стал, но впечатлило. Представил себе, как Ирина пришивает мне к брюкам гигантский гульфик, поёжился и пошёл досыпать.

На обратном пути, останавливались в Ибадане и Абеокуте, Боря встречался там со своими коллегами — нигерийскими журналистами и американцем-антропологом из «Корпуса мира», у которого я выиграл на спор бутылку пива. Как-нибудь при случае расскажу эту историю. На вопрос, кто этот американец, Боря небрежно ответил — ЦРУшник. У него вообще трудно было понять, когда он шутит, а когда серьёзен.

В Лагосе оставшиеся полдня провёл с Николаем.

Успели искупаться в океане, где на пляже я ухитрился сесть на здоровую мазутную лепёшку, присыпанную песком. С трудом отмылся, но так пропах бензином, что Ирина в Москве поинтересовалась, не в цистерне ли меня везли через границу.

Настало время прощаться с Африкой. В аэропорт отвозил Николай, который намеривался забрать диппочту, ожидавшуюся с этим рейсом из Москвы. Самолёт серьёзно задерживался, и до отлёта мы коротали время в баре. Наконец объявили посадку и, взяв у Николая бутылку виски для Миши, я направился к самолёту. Однако, командировка, начавшаяся с неприятности, скандалом и окончилась.

Растрёпанная, нетрезвая бортпроводница ввела меня в первый полутёмный салон и буквально втиснула на единственное свободное место между двумя африканцами. Вокруг плотными рядами сидели чёрные дяди в белоснежных чалмах и халатах. Они перебирали чётки и в разнобой что-то бормотали. Лиц в темное не было видно, казалось, что самолёт набит людьми-невидимками, а чалмы просто парили в воздухе. Это были мусульмане, летевшие на хадж в Мекку. Я знал, что они сойдут в Триполи, но сидеть в темноте и духоте с басурманами не хотелось. Встав, забрал сумку и перешёл в следующий салон, где было прохладно и абсолютно пусто. Неожиданно появилась разъярённая стюардесса и потребовала немедленно вернуться обратно. Я наотрез отказался, и завязалась перепалка. На помощь ей поспешил кто-то из команды, судя по активной жестикуляции тоже хорошо принявший на грудь. Не добившись своего они ушли, но вернулись с подкреплением. На этот раз атакующих возглавил сам командир. Он был трезв, но чрезвычайно агрессивен и потребовал паспорт. Я никогда не славился ангельским долготерпением, и, ухватив его за лацканы мундира, прошипел в ухо: — Я топаю пешком из Ботсваны с чужими документами. Тебе какой паспорт, габонский? Неприятель отступил и меня на время оставили в покое. Однако самолёт не взлетал, и вскоре в салоне появилась целая делегация. Впереди печатал шаг Николай, за ним следовала команда. По этому случаю в салоне даже включили свет. — Этотё — грозно спросил Николай. — Этот, этот, — радостно заголосили аэрофлотовцы. — Этот пусть сидит, — бросил Николай, развернулся и пошёл к выходу.