Мария Покрышкина - Жизнь, отданная небу

- Так ведь здесь у меня просят автограф не как у какой-то знаменитости, их тут своих хватает. Ко мне обращаются как к представителю великой армии великого народа, который спас мир от фашизма. Здесь я готов с утра до вечера давать автографы.

До последнего удара сердца

Кажется, я уже упоминала о том, что муж за всю войну был подбит дважды: летом и осенью кровавого 1941-го. Больше он не потерял ни одного самолета. А здоровья? Напомню те два случая словами самого Александра Ивановича.

"Утром третьего июля мы получили задание разведать переправы через Прут. Вылетели втроем. Я должен был прикрывать Фигичева и Лукашевича. Над Прутом немцы встретили нас организованным зенитным огнем. Три разорвавшихся рядом с моим самолетом снаряда вывели из строя мотор. На козырьке фонаря появились брызги воды и масла. Двигатель работает с перебоями, не тянет. Самолет вот-вот свалится в Прут. Стрелки приборов показывают максимальную температуру.

Осторожно повернул на восток, к линии фронта. Подо мной - заросшие лесом холмы и ни одной поляны. Но вот показалась вдали большая долина с речкой. Решил садиться там, не выпуская шасси. Подтянул плотнее привязные ремни и сдвинул очки на лоб, чтобы не повредить глаза при ударе. С трудом перевалил через холм в долину и увидел: рядом - дорога, а на ней немецкая колонна. В мою сторону уже бегут солдаты, стреляют...

Говорят, при смертельной опасности, если не терять хладнокровия, рождается единственно правильное решение. Больше рулем поворота, чем креном, разворачиваюсь поперек дороги и речки. Мотор уже на последнем вздохе перетягивает самолет через долину. Над речкой слышу резкий скрежет и удары. В моторе что-то лопнуло, и он умолк. Выключил зажигание, чтобы предотвратить пожар, бросил ненужную теперь ручку управления, руками уперся в приборную доску. Весь напрягся. Истребитель плашмя падает в лес. Удар... и я потерял сознание.

Очнулся. Чувствую, что жив. Очень болит нога, но выяснить, в чем дело, времени нет. Нужно как можно скорее уходить от места падения. С трудом выбрался из самолета. Осмотрел пистолет. Нога болит, но двигаться можно. По солнцу и часам определил направление.

К своим вернулся на четвертый день. Там уже считали меня погибшим. Даже в журнале записали: пропал без вести. А нога распухла, и ходить я уже не мог. Уложили в санчасть..."

Второй случай - более серьезный. Как вспоминал муж, такого с ним не было за всю войну:

"Опять летели на разведку. На этот раз - в район Запорожья. Ведомый у меня - Комлев, молодой неопытный летчик, да еще незадолго перед этим сбитый, не оправился от психологического потрясения.

Уже на обратном пути ведомый оторвался от меня и за ним увязалась пара "мессершмиттов". Надо спасать товарища! Едва успел нагнать их. Дистанция для стрельбы еще большая, но ждать нельзя, и я выпустил по вражеским самолетам эрэсы. Не попал, но напугал ведомого. Он отвернул в сторону.

Нагоняю ведущего, от него к самолету Комлева уже потянулись дымные пулеметные трассы. Тут же открываю огонь и длинной очередью прошиваю "мессера". Он загорелся. И тут по мотору моего "мига" ударила пулеметная очередь. Бросил самолет вправо и вниз. Над моей головой пронесся "мессер". Сгоряча, спасая Комлева, не заметил справа вторую пару врага.

Мотор сразу дал перебои, скорость упала. Три оставшихся "мессершмитта", бросив моего напарника, заходят ко мне в хвост. Об активном бое и думать нечего. Помощи ждать неоткуда. Единственное спасение - тянуть к своим войскам у Малой Токмачки.

Из-за бронеспинки внимательно слежу за "мессерами": надо уловить момент открытия ими огня и резко уйти под трассу. Маневр нельзя делать ни на секунду раньше, а позже - тем более. На первый раз хитрость моя удалась огненная трасса проходит выше, и "мессер" проскакивает вперед. Заходит в атаку второй. Все повторяется. Однако или я чуть запоздал, или вражеский летчик открыл огонь раньше, - пули бьют по бронеспинке. Но самолет жив.

Так раз за разом ухожу от огня противника. И с каждым уходом под трассы теряю высоту. А она так нужна мне, чтобы дотянуть до своих! Перед самой землей мотор заглох. Иду на приземление "на живот". И вдруг снова дробь пуль по бронеспинке, но подныривать под трассу уже нельзя - земля рядом. В самолете раздаются взрывы, и он с перебитым управлением идет к земле. Грохот... удар головой о приборную доску и... темнота.

Очнулся от сильной боли. В полуобморочном состоянии переваливаюсь через борт кабины. Падаю вниз головой на крыло. Замечаю капли крови и чувствую, что правый глаз ничего не видит. Все! Глаз выбит, и мне уже больше не летать. Так обидно и горько стало!.."

На этот раз он добирался до своих неделю. И раненный (стекла разбитых очков попали в надбровную дугу), контуженный, сумел повоевать за это время в рядах пехотинцев, прорывавшихся к своим.

А сколько здоровья отняли у него так называемые благополучные боевые вылеты (их было свыше шестисот пятидесяти). А борьба с рутинерами и бюрократами, когда доходило до исключения его из партии и списков полка? А послевоенная служба? Ведь его постоянное стремление работать так же творчески и инициативно, как он воевал, не всем было по душе. Но Александр Иванович никогда не умел и не хотел жить спокойно. Все это, конечно же, не могло не отразиться на его здоровье.

Первый "сигнал" поступил еще в середине шестидесятых, когда муж служил в Киеве. У него стала болеть спина. Видно, сказались давние падения с самолетом. А в 1978 году врачи положили Александра Ивановича на операцию. Более чем серьезную.

С rex пор я потеряла покой. Болезнь оказалась тяжелой и неизлечимой. Что мне было делать? Как помочь самому дорогому мне человеку? Если бы можно было взять его боль на себя! Увы, оставалось лишь держаться так, чтобы со стороны не было заметно даже тени моего подлинного состояния.

Спустя пять лет Александр Иванович перенес еще одну операцию. Огромного труда стоило мне на этот раз поднять его на ноги, восстановить силы. В конце концов, ему вроде бы стало лучше. Он прислушивался к моим советам, старался поменьше, как говорил, копаться в своем самочувствии и не придавать особого значения болезни, истинную причину которой, кроме лечащих врачей, знала только я. Во всяком случае, надеялась, что это так.

Только потом я стала подозревать, что неспроста муж именно в это время особенно охотно заводил разговор о своих родственниках-долгожителях: его мать прожила восемьдесят шесть лет, бабушка по отцу - девяносто четыре года. Скорее всего, он догадывался обо всем и... старался успокоить меня, прикрыть, насколько было возможно, от надвигающегося несчастья. Это так на него похоже!

Единственное, в чем я никак не могла его убедить, - оставить работу. Он просто не мог жить без нее. После медицинского обследования в 1983 году проработал еще два года с обычной для себя нагрузкой.