Натан Эйдельман - Вьеварум

Но мало того — в «Письме» помещены еще и подробности крестьянских волнений, а также тайные циркуляры министра народного просвещения и министра государственных имуществ (вместе с входящим и исходящим номером!).

В конце "Письма к редактору" стоит дата: "июль 1858 г.", затем постскриптум: сообщается, что министр внутренних дел Ланской доложил Александру II и добился наказания некоторых особенно ретивых крепостников. Тут же помещается еще несколько хвалебных строк в адрес этого министра:

"Я сам читал доклад Ланского императору. Это единственный, может быть, честный, правдивый и не деспотичный министр. Как только будет можно, без вреда для крестьянского дела — я сообщу вам некоторые подробности о том, как вынудил Ланской начать освобождение крестьян".

Теперь, наконец, все, как полагается: фактов много, путаницы еще больше… Автор, конечно, чиновник. Наверное, крупный, если имеет доступ к столь важным делам.

Но не может же он служить одновременно в государственной канцелярии и четырех министерствах! И к чему при таком чине толковать о «топорах»?

ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, ед. хр. 102, лл. 1–3

Эта «шифровка» переводится так: Центральный государственный архив Октябрьской революции, фонд 109 (это фонд III отделения), опись 1-я (каждый, кто занимается в этом архиве, знает, что в 1-й описи — дела об особо важных политических преступлениях), единица хранения ь 102. листы с 1-го по 3-й. Листов мало…

Октябрьским утром 1858 года специальный нарочный под охраной жандармов явился из дворца в известный дом у Цепного моста, про который осторожно шутили, что выше его нет в России, потому что как войдешь — сразу всю Сибирь видно. Принесенный в III отделение документ распечатал либо сам шеф, Василий Андреевич Долгоруков, либо кто-нибудь из проверенных годами "седых тореадоров" (выражение Герцена). Потом бумага пропутешествовала в одну из комнат рангом пониже и была передана человеку с хорошим почерком.

Таких хороших почерков, как в бумагах III отделения, таких нажимов, росчерков, наклонов, переходов одной буквы в другую мне, признаться, видать не приходилось и, надеюсь, не придется. Только узнав эти почерки, я понял, отчего Александр II не любил читать по печатному и специальные писцы переписывали книгу, которую он желал прочесть. И говорят еще, что чем лучше был почерк, тем изящнее скрипело перо…

Так вот, в то утро жандармское перо изящно проскрипело по трем страницам, которые век спустя я с большим интересом изучал, сидя в небольшом читальном зале архива в Москве, на Пироговской улице.

Передо мной лежал краткий отчет о розысках того же лица, только произведенных за сто лет до меня — понятно кем и понятно для чего…

С первых же строк становилось ясно, что этим трем страницам предшествовали и сопутствовали разговоры столь же секретные, сколь и неприятные для некоторых весьма крупных персон.

Александр II, прочитав 25-й номер «Колокола», конечно, особенно возмутился обнародованием "етих слов" и выразил свое недовольство Алексею Федоровичу Орлову, председателю Государственного совета, еще не успевшему забыть свою прежнюю должность шефа жандармов.

То ли Орлов, то ли сам царь решили, что "агент Герцена" скорее всего служит в государственной канцелярии: там циркулировали бумаги разных ведомств — от царя и к царю — и чиновники знали особенно много. К тому же государственная канцелярия и ее начальник Бутков неоднократно упоминались в "Письме к редактору".

Бутков перепугался и уже через несколько дней подал Орлову оборонительно-наступательную бумагу, с которой и начиналось дело-ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, ед. хр. 102.

Там докладывалось, что секретные сведения в 25-й номер «Колокола» доставлены непременно кем-либо из лиц, служащих в министерстве внутренних дел. Бутков сообщал, что жалобы крестьян, подробности о крестьянских волнениях, а также копии почти всех секретных документов, помещенных в «Письме», имелись в министерстве внутренних дел, "но написаны не в государственной канцелярии".

Один из доводов Буткова довольно остроумен: оказывается, царское повеление о временных генерал-губернаторах было послано к министру внутренних дел за № 165, а к министру юстиции — за № 166. Между тем в «Колоколе» напечатана бумага к министру юстиции не за № 166, а за неверным, выдуманным № 164. "Ясно, что лицо, сообщившее редакции «Колокола» эту бумагу, писанную министру внутренних дел, предполагало, что министру юстиции писано то же самое за № 164. Ошибка сия доказывает, что бумага сия сообщена не чиновниками государственной канцелярии и даже не чиновниками министерства юстиции, а чиновниками министерства внутренних дел".

Возможно, чиновник, додумавшийся до этого, был Бутковым награжден и повышен: надо признаться, довод сильный.

Вслед за Бутковым слово берет сам Орлов. В тот же день, 16 октября 1858 года, он докладывает царю: "Всего вероподобнее, что секретные дела сообщены кем-либо из чиновников министерства внутренних дел. Думаю, что было бы полезно, если бы Ваше Величество изволили лично повелеть министру действительному тайному советнику Ланскому разузнать под рукой, кто мог сообщить все Колоколу, и принять строгие меры к сохранению канцелярской тайны".

На доклад наложена резолюция Александра II: "Я велел строго говорить обо всем этом с Ланским. — Необходимо с вашей стороны обратить на это самое бдительное внимание. — Оно доказывает, что здесь, в министерствах, есть непременно изменники".

Министерство внутренних дел…

И снова перед нами старый знакомый. Тот, кто послал корреспонденцию во второй номер «Колокола» и кто сообщил секретный и безграмотный циркуляр министра внутренних дел в десятый номер. Тот, кто в первой корреспонденции развивал мысль, что "главные революционеры" сам царь и его правительство, а здесь, в 25-м номере, опять — "заострите топоры, да и за дело — отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу…." И опять, как и во втором номере, здесь вспомянут «пугач» — Емельян Пугачев…

Кто же он, этот корреспондент, автор известного письма, вернее — известных писем?

Можно ответить неопределенно: "Про то знал он сам да еще Герцен с Огаревым".

Можно назвать его взгляды близкими к революционным: в России тогда очень немногие, даже в мыслях, решались на столь смелое употребление слова «топор».

И, пожалуй, надо признать его действия героическими: за передачу государственным преступникам Герцену и Огареву подобных секретов причитались такие сибирские рудники, до которых везут несколько месяцев и из которых не увозят несколько десятилетий.