Лев Копелев - Утоли моя печали

Бельгийские друзья помогли Анатолию бежать на грузовике, перевозившем товары местному лавочнику. Он уехал в Брюссель, где его уже ожидал брат одного из новых друзей — владелец небольшого магазина-мастерской, в которой чинились электрические чайники, утюги, плитки и радиоприемники.

Мастерская, магазин и квартира хозяина занимали небольшой дом на тихой улице. До войны работали еще два подмастерья. Но их призвали в армию и потом увезли в Германию военнопленными. Друзья хозяина достали Анатолию документы бельгийского юноши, умершего от язвы желудка. И он работал, не прячась, устроил нарядную витрину, сам нарисовал вывеску, придумывал замысловатые украшения для приборов; с помощью куска линолеума, валика и самодельных красок изготовлял смешные рекламные листовки, которые вывешивал на других улицах… Хозяин, его жена и две дочери — старшая кончала гимназию — полюбили толкового и веселого работника. Через два года он женился на Сесиль, и тесть торжественно объявил его своим компаньоном.

Подруги и одноклассники жены познакомили Анатолия с подпольщиками Сопротивления. Он сделал для них два радиопередатчика и шапирограф, чтобы печатать листовки. Когда началось отступление немцев, он вместе с новыми товарищами разоружал арьергардные команды поджигателей и подрывников-саперов, минировавших некоторые здания, дороги и мосты. Отряд, в котором был Анатолий, захватил большой склад немецкого батальона связи. И он пригнал в подарок тестю грузовик, наполненный радиоаппаратурой, приборами, инструментом.

Незадолго до победы родился сын; назвали его, конечно, Виктор. Мастерская быстро росла. Пришлось арендовать еще один дом по соседству. Вернувшиеся из плена старые подмастерья были назначены мастерами, помогли найти десятка полтора хороших рабочих и работниц. Все они отлично ладили с молодым шефом.

— В общем, стал я бельгийцем. Часто уже и думал по-французски. Ну, когда думал о том, что рядом, что в данный момент. Но вспоминал, конечно, еще по-русски. Нет, домой не хотелось… Мама давно умерла. У отца еще перед войной была другая семья. А сестрам, шурьям, я понимал, могут быть только неприятности из-за такого родственника: был пленный, стал капиталист… Политикой я никогда не увлекался. Ну, учил, конечно, что надо и как надо. Пел «Широка страна моя родная…», уважал товарища Сталина. И в комсомол пошел сознательно. Правда, активничал больше по линии спорта. Но, конечно же, твердо верил, что социализм идет от победы к победе, что все наши временные трудности — это плюнуть и растереть. А капитализм, конечно, гниет и погибает, ну и так далее. Но вот плен, и вообще война, и вся жизнь в Брюсселе меня, как бы сказать, так сильно тряханули, что и мозги перетрясло. Стал я хочешь не хочешь, а вспоминать. Как мы в очередях торчали. Как с хлеба на квас перебивались. Как в коммуналках, в бараках по пять-шесть душ в комнате… Вспоминалось и другое. Про классовую борьбу, про бдительность. У нас был сосед, старый большевик. При царе его на каторгу ссылали, в гражданскую воевал; он ответственную должность занимал в горкоме или в райкоме, но дома у них лишней тарелки не было. Все богатство — книжки. Я с его сыном в одном классе учился, вместе мечтали удрать в Испанию, в интербригады. А тут как раз его отца забрали — «враг народа». А потом и мать — добрейшая тетка была. В библиотеке работала. И тоже большевичка насквозь. А потом и моего дружка увели, ему шестнадцати не было. И его сестренку, совсем малую. Я получил от него письмо из Казахстана, из колонии. Мама тогда еще жива была, болела. Она очень испугалась, плакала, просила, чтоб я не отвечал, а то и меня и всех нас арестуют за связи… Ну я и не ответил. Были и другие факты, похожие… Хотел я забыть, а все вспоминались. И в плену, и особенно потом. В Брюсселе вся жизнь оказалась совсем не такая, как мы учили и как читали, совсем не такая, как у нас… Ну, в общем, я решил оставаться бельгийцем. Думал потом, когда-нибудь поеду в Москву. Разузнаю, как там сестры, отец. И к маме на могилу схожу. Но только потом, потом… Жили мы хорошо, дружно. И с женой, и с ее родными. А осенью, уже в 46-м, шел я днем по улице и увидел русских офицеров. Один из них, старший лейтенант, — Мишка, мой сокурсник. Он, может, и не заметил бы, да я сам окликнул… Ну, то да се. Поговорили. Они были из какой-то миссии-комиссии по линии бывших военнопленных и вольных советских граждан. Помогали возвращаться.

Я рассказал коротенько про себя. И сразу сказал, что хочу остаться как есть — с женой и сыном. Они посмеялись: «Фабрикантом стал. Из комсомольцев — в капиталисты». Но без злости, даже вроде позавидовали. Спросили, не хочу ли своим в Москву весточку передать. У них есть возможность по оказии, без бюрократизма и так, что никто не узнает. Условились вечером встретиться в одном очень шикарном ресторане. Они объяснили, что им нельзя ходить куда попало, разрешается только в одно-два самых пристойных заведения… Пришел я, как условились. С ними был еще третий, капитан. Сказал, что сегодня в Москву уезжает, передаст, что попрошу. Ну, я тут же написал короткую записочку, дал адрес отца, младшей сестры, написал, что жив, здоров, но живу другой жизнью, прошу понять, простить. И очень прошу хоть один разок написать или устно передать через товарища — капитан говорил, что скоро должен вернуться, — как живут, как другие родственники.

Тот взял записку, отдельно в книжечке записал мой адрес и телефон. Мы тут же и выпивали и закусывали. Выпили за победу, за Родину, за наши семьи. Они смеялись, что впервые в жизни пьют с капиталистом, да еще комсомольцем. А я отвечал, что обязательно буду поддерживать бельгийский комсомол и компартию, а когда наживу миллион франков, тогда вернусь в Москву… Потом собрались уходить. Я чувствую — захмелел. Ноги заплетаются. А они говорят: пойдем боковым ходом, там у нас машина, отвезем. Вышли в переулок, и только помню: удар по затылку… Очнулся в машине. Едем. Башка трещит. Во рту пакостно. С двух боков — незнакомые офицеры. Впереди тот капитан. А на мне шинель с погонами, фуражка. Хотел спросить, а справа мне кулаком в живот: «Молчи, сука, твою мать! Пикнешь — удавим!»

Не помню, сколько ехали, где останавливались. Привезли уже к вечеру в какой-то немецкий город. Большой двор, ходят солдаты. Привели меня в подвал: «Раздевайся». Забрали все документы, деньги, часы, ручку. Даже карточку жены и сына. Сунули в камеру. Там и немцы и свои. Большинство пленники, и пара блатных. Надзиратель дал мне кусок черняшки — черствую, и даже пятна плесени. И консервную банку с пшенной баландой. Хлебнул я, чуть не стошнило. Но тут уже окончательно понял — «Здравствуй, Родина!».

Николай и Анатолий были первыми капиталистами, с которыми я познакомился.