Владимир Каменев - Фронтовые записки

— Не по силам мне всё это, — убитым голосом отвечал Мальцев, чертя каким-то прутом по снегу.

Ещё постояли, ещё поделились невесёлыми впечатлениями. От него я узнал, где размещается командный пункт батальона, узнал, что в берёзовой роще скопился уральский батальон “юношей”, или “спортсменов”, как они их называли. Обстановка на опушке напоминала знакомую картину: те же группы бойцов, провода связи, волокуши, пулемёты, цинки, каски, рассыпанные патроны, брошенные противогазы и вещевые мешки бойцов. Здесь прошли те, кто шёл на смерть — надвигающуюся, неизбежную.

Спаренные шестиствольные немецкие миномёты временами вели огонь по скоплению войск на опушке. Однако, поглядев в бинокль в сторону берёзовой рощи, я понял, что ад был там. Лыжный батальон “юношей”, или “спортсменов”, пытался перейти в атаку, но сплошные минные поля перед деревней, шквальный пулемётный и миномётный огонь косили их так, что дрожали руки и застилало глаза, впившиеся в окуляры большого артиллерийского бинокля. Они шли в рост, на лыжах, бросив палки, с винтовками наперевес и примкнутыми штыками. Но это было не движение, а сплошная, губительная смерть. Усилившийся миномётный обстрел с трудом оторвал от этого зрелища. Мой бинокль переходил из рук в руки. Однако пришлось покинуть опушку и двигаться обратно. Перед этим отправил третьего разведчика с донесением Калугину о соприкосновении с батальоном и Мальцевым.

У места, выбранного для установки орудий, я встретил капитана Фокина на верховой немецкой лошади и лейтенанта Калугина на Умном, обоих в приподнятом настроении.

— Молодец, место выбрал отлично, — сказал мне капитан, — а вот эту речку видел? Как думаешь, трактора пройдут?

— Видел, пройдут, она замёрзшая, — ответил я.

— На карту свою ты её не нанёс, — засмеялся Калугин, — но всё равно, батарея сюда уже идёт, — добавил он.

Оба были навеселе.

— Молодец, молодец, — повторил мне Фокин, — а Мальцева разжалую в рядовые и в пехоту, в этот же первый батальон, — сказал он, обращаясь к Калугину.

— Иди на передовую, выбирай НП, да поскорее, — обратился ко мне Калугин.

Нервная дрожь и усталость какая-то, не только физическая, не переставали донимать меня, когда я снова со своими, теперь сократившимися до троих, разведчиками поплёлся, утопая в рыхлом снегу, обратно на передовую. Посланные мною с донесениями капитану ко мне не вернулись — застряли там, “в тылу”, у кровавого перекрёстка с кострами.

Путь обратно на передовую был более длинным, а следовательно, и тяжёлым, так как нужно было добраться до командного пункта батальона. Он был левее берёзовой рощи, где так бессмысленно погиб батальон “юношей”. Как я узнал впоследствии, в живых осталось только тридцать семь человек. Был убит с ними и батальонный комиссар Булыгин. Говоря точнее, трудно было установить, кто убит, а кто тяжело ранен, так как доступ к берёзовой роще и к отделявшему её от деревни белому полю с разбросанными по нему, как пятна, фигурками в шинелях или маскхалатах был накрепко заблокирован огнём немецких пулемётов. В небольшой, покрытой снегом воронке от снаряда сидел мрачный, со стальными жёсткими глазами Витязь, его начальник штаба, с каской на голове, Владимир Иванов и связные. В бинокль было видно, как некоторые фигуры временами шевелились в снегу: вероятно, тяжело раненые делали последние попытки ползти.

Я наметил место для нашего передового наблюдательного пункта в засыпанной снегом какой-то ямке или канавке, о чём сообщил Витязю. Тот в ответ злобно посмотрел на меня, сказал: “Поздно!” и добавил крепкое словечко.

Решив скорее ретироваться, я со своими двумя ребятами ползком стал перебираться в намеченную ямку (место было открытое). Перебравшись туда, мы стали утаптывать внутри ямки снег. Я же, изрядно мучаясь от сильного морозного ветра с позёмкой, пытался, пользуясь биноклем, оценить преимущества и недостатки выбранной позиции. Недостатки были серьёзнейшие, решающие и, к сожалению, обычные: неудовлетворительный обзор, никак не обеспечивающий хорошее наблюдение.

Деревня была видна далеко не вся, а только с краю, и то только крыши. Всё скрывало поле, расположенное на возвышенности.

Ветер и мороз донимали основательно, впрочем, долго сидеть нам там не пришлось. В ямку ввалился сам командир дивизиона капитан Фокин.

Первое, что он сделал, так это схватил меня не то за грудь, не то за шею и, пытаясь трясти, начал кричать с руганью:

— Где связь? Почему не дал сюда связь? Чтобы сейчас же была здесь связь с батареей!

— Но как же так? Где наша батарея, и, вообще, развернулась ли уже она? Где мои телефонисты и средства связи? Ведь они оставались на тягачах, с орудиями! Со вчерашнего вечера я их не видел. Да и не получал я приказа вести связь! Наконец, этот ПНП выбран мною пять минут тому назад только.

— Ничего не знаю и знать не хочу, — кричал рассвирепевший капитан. — Давай связь, давай, ищи сейчас же, чтобы связь была как можно скорее. Не видишь разве, сволочь, как из-за вас люди гибнут!... — И опять мат, мат и мат.

Мы, подавленные всем виденным и происходящим, поползли как могли быстро к лесу. Вот и опушка, ельник, запах хвои! Говорит: быстро, но как же это неимоверно тяжело и утомительно! Не так-то просто представить себе, что такое ползти зимой по полю!

В ельнике пришлось передохнуть. Я оказался в какой-то неглубокой снежной воронке — может быть, от мины — с каким-то пехотинцем, флегматично доедавшим баланду из конины, черпая её не торопясь ложкой из котелка.

Повалился на снег, отдыхая. Пехотинец продолжал своё дело безучастно, не спрашивая, кто я и откуда. А ведь видно, что я средний командир! Впрочем, и мне совсем не до этого. Лежу, отдыхаю, невесёлые бродят думы...

Раздался знакомый, быстро приближающий рокот самолётов. Опять свист от летящих бомб. И снова, как под Изыбытовым, тяжёлое уханье и разрывы стали сотрясать воздух и землю. Я зарылся на самом дне воронки, теперь уже лицом вниз. Снова похолодало, и зашло сердце. Немецкие штурмовики прочесали всю опушку, где было немало пехотинцев, и лошадей, и техники. “Перепахали”, как говорится. Однако лично для меня эта авиационная бомбёжка была немного легче, чем под Избытовым. Не засыпали пулемётные ливни, которые ложились где-то невдалеке, но не рядом. Не взлетал я на воздух, не скатывался в воронки. Только пронизывающий душу ужас и страх были, может быть, не меньшими. Больше же всего запечатлелась картина, возникшая перед глазами в момент одного ожесточенного бомбового удара: приподняв или повернув чуть-чуть голову, я увидел пехотинца, сидевшего рядом в той же позе, в какой он находился до бомбёжки, с тем же котелком и ложкой в руках. Он заканчивал, скребя по дну котелка, баланду.