Александр Владимирский - Распутин. Правда о «Святом Чорте»

Она стала напрашиваться на приемы в видные дома и рассказывать обо всем происшедшем, добавляя от раза к разу немыслимые детали. В конце концов она договорилась до того, что отец есть Господь Бог, а она сама – воплощение Пресвятой Девы.

Отец казнил себя за минутную слабость, но сделанного не воротишь.

Вошедшая во вкус и находящая живую поддержку в салонах «бриджистов», Ольга Владимировна хотела продолжения. Отец же запретил принимать ее в нашем доме.

Тогда Ольга Владимировна приняла на себя новую роль – соблазненной и покинутой. В этой ипостаси ее поощряли еще больше, чем прежде.

Над Ольгой Владимировной потешались уже в открытую. Вскоре перед ней закрылись все двери. Кто-то надоумил ее просить защиты у Иллиодора. Если бы она могла предвидеть, чем обернется этот шаг!

«Скромник» Иллиодор уже давно посматривал на Ольгу Владимировну совершенно недвусмысленно, и теперь ему представилась возможность «вкусить сладких плодов».

Ольга Владимировна бросилась к ногам Иллиодора в поисках покровительства и защиты (сам Иллиодор в мемуарах ни о чем подобном, естественно, не пишет. – А.В.).

Вынуждена признать – отец сам дал козыри в руки своему непримиримому врагу. Как же – Распутин называл его, Иллиодора, лицемером! Ну, и кто же теперь лицемер?

Иллиодор не подумал о том, что не отец, а он сам желал Ольгу Владимировну. И что свидание, ставшее ловушкой для отца, было хитро подстроено.

Распаленный страстью Иллиодор накинулся на Ольгу Владимировну и попытался силой овладеть ею. Защищаясь, она закричала. В келью постучали. Медлить и не открывать дверь было невозможно. Иллиодор оттолкнул Ольгу Владимировну, чье платье находилось в беспорядке. Она упала на руки вошедшим монахам.

Иллиодор, весьма склонный к театральщине, правдоподобно разыграл оскорбленную невинность – Ольга Владимировна-де пыталась его соблазнить.

Монахи выволокли испуганную, кричащую женщину во двор, сорвали с нее одежду и избили кнутом.

После этого Ольга Владимировна попала в лечебницу для душевнобольных и оправиться от происшедшего уже не смогла».

Сколь же сильным было влияние Распутина на политическую жизнь России? М. А. Таубе, товарищ министра народного просвещения в 1911–1915 годах, в мемуарах приводит следующий характерный эпизод. Однажды в министерство явился человек с письмом от Распутина и просьбой назначить его инспектором народных училищ в его родную губернию. Министр Л.А. Кассо просто приказал спустить просителя с лестницы. Это доказывает, что далеко не во всех министерствах и ведомствах распутинские записки оказывали магическое воздействие. Собственно, влияние «старца» по большому счету простиралось только на МВД и Святейший Синод и в какой-то мере – на министерство юстиции. МВД в любой момент могло его арестовать, что понимал и сам Распутин, а от министерства юстиции зависела возможность привлечения его к суду. Кроме того, именно от МВД зависело сохранение порядка в империи и борьба с надвигающейся революцией.

Святейший Синод также был важен для Распутина в связи с его ролью «старца», претендующего на божественное откровение. Именно со стороны Синода могли последовать обвинения в ереси и сектантстве. Поэтому Григорий Ефимович был жизненно заинтересован иметь среди православных иерархов своих людей, а его назначенцы, в свою очередь, благосклонно относились к рекомендательным запискам «старца» при назначении на те или иные должности в рамках «православного министерства».

В то же время какого-либо доктринального воздействия на Святейший Синод Распутин никогда не оказывал и не мог оказывать в силу отсутствия образования. Никакого собственного учения он не выработал, а свой тезис «не согрешишь – не покаешься» он остерегался озвучивать публично в своих книгах или в беседах с царской семьей.

Точно так же «старец» не в состоянии был даже пытаться определять курс внутренней и внешней политики империи просто потому, что не обладал необходимыми для этого знаниями. За пределами же МВД и Святейшего Синода цена распутинских записок и рекомендаций резко падала. Конечно, и здесь отдельные министры и чиновники рангом пониже могли благосклонно отнестись к просителям с такого рода записками, памятуя о близости «старца» к царской семье. Но могли столь же спокойно послать просителей куда подальше без каких-либо негативных последствий для себя.

Жуковская вспоминала, какое влияние Распутин оказал на открытие заседаний Государственной думы в ноябре 1915 года: «Р. выбежал и, через несколько минут вернувшись, сунул в ящик письменного стола комок сотенных. «Вот, – сказал он, усмехнувшись, – пригодятся. Не люблю я деньги, хмара, зло от них. А на добры дела брать надо. И много же чудаков находится, – продолжал он, усаживаясь опять рядом со мной. – Вот тут недавно один все ходил, старался, дворянство, вишь, хотелось ему доспеть». – «Ну и что же, дали ему?» – спросила я. «Дать-то дали, только не тако како бывает родовито, того, вишь, не дают так, а дали на одну рылу, понимашь?» – «Ах, личное значит, – сказала я и поинтересовалась: – А сколько же с него взяли за это?» – «Денег-то, – отозвался Р., – денег туды он дал тыщ 25–30». – «Кому, вам?» – воскликнула я. Он отмахнулся: «Ну вот чего еще не скажешь! На ихнее благотворение разное, а не мне. Аннушка ему там указала сама, кому давать. И я взял, ну не столько же. Ну а што хотела ты мне про дела-то сказать?» – и он придвинулся поближе. «Расскажите мне, отчего не созывают Думу», – попросила я. Р. внезапно разгорячился: «Да ты почему думашь, дусенька, што я не хочу Думу открыть?! – воскликнул он. – А может, я царю говорю одно, а он ладит другое, знашь его, какой он вредный, всюду умыслу ищет. Редкий день меня не спросит: «Григорий, скажи ты мне, царь я или нет? Скажи Христа ради. Ну а ежели я царь, почему мне волю мою провесть нельзя, почему я должон из ихних рук смотреть?» Вот, слышь, што я тебе про Думу расскажу. Поехал я вчерась в Царско. Темно к царю пришел, он один. Вижу, все он в думке и с Думой не знат, как быть, да и со Ставкой. Я ему и сказал: «Много шуму, много спору, а все суета. Дай им, собакам, кость, враги пусть плачут. Брось праздник, который Егорья, не езди в Ставку, собери Думу, поди к ним да скажи: вот я, мол, вот вы народ, а я царь ваш. Нате вам Горемыкина, сукина сына, ешьте его, коли не угодил. А я вам другого министера доспею». Ты думашь, царь не знат, што все на липочке виснет, как веревочку ни крути, а концу быть – мы давно у кончика. Думашь, он не молится да не плачет? А што делать. И война эта сама, и дворовы ерники вовсе его скрутили. А бесы боле и рады, враги ищут! А он добрый, маленький он, ну и забижают его. Ну сказал я ему про Думу, он ничего, согласился со мною, открыть, сами видим, как смерти не миновать, надо. Помолились мы с ним, поплакали, выпили по малости. Царь и говорит мне: «Григорий, я, слышь, и открыл бы Думу, пес с ними, а только жиджет…» – «Это бюджет, Григ. Еф.?» – переспросила я. «Ну да, ну да, жиджет этот самый, при коем теперь комиссия сидит – так вот, говорит мне царь-то, «жиджет, Григорий, у них не готов. Как только откроем, делать-то им будет нечего, и примутся они на голодни зубы за тебя да за императрицу, попреки там разны пойдут, запросы, а я и так весь больной стал», – и плачет, и плачет. Стал я его утешать, говорю: «А что бесам и надо, все на твоих друзей идут. А ты не строго наступай. Ласкай их боле. Ласка мягчит, не в пример силу». Ну помолились мы с ним, поплакали и решили: откроем, что будет. И на утрие, решили, приеду я, и он приказ подпишет. А сидни приезжаю. А Горемыкин у него, и они приказ подписали, отложил, соберут в декабре. Тут я на царя осерчал и крикнул ему: «Да што же ты это делашь-то». А он мне: «Не могу, – говорит, – помоями поливать станут, время у них больно много слободного будет – не сготовили жиджет. Какое множество злобы». Говорю ему, царю-то: «Ну може еще разок тебе сойдет, а боле им ни и не жди». А он мне: «Гриша, да нешто я не знаю, что скоро уйдет последняя подпорочка», – и плачет, и плачет»…