Григорий Речкалов - В небе Молдавии

Неподалеку прошумела полуторка. Остановилась. Торопливый говор Дубинина поднял меня, и вскоре наше звено летело в Стефанешты, где немцы готовились к переправе.

К этому времени несколько летчиков уже побывало в разведке. И все ониКрюков, Шелякин, Фигичев- докладывали одно: противник спешно подтягивает к фронту свежие силы. Наши части тоже двигались к границе. Мы хорошо видели, как от Дубоссарской переправы на Оргеев сплошной лентой пылилась дорога. Все говорило о том, что скоро начнутся новые ожесточенные бои.

Приземлившись, мы узнали от Путькалюка печальную новость: похоронили инженера полка Шелоховича. В нелепую смерть эту трудно было поверить. Его обстреляли с земли по дороге на запасной аэродром. Пуля попала прямо в сердце...

* * *

К полудню в воздухе повисла изнуряющая духота. Тело покрылось липкой испариной.

Я встретился с Яковлевым за обедом и не узнал его. Не притрагиваясь к еде, он угрюмо смотрел в тарелку.

- Что с тобой? - спросил я.

Яковлев долго молчал, потом выдавил из себя улыбку и, не поднимая головы, еле слышно ответил:

- Ничего. Отвоевался я, вот что.

- Брось чушь-то молоть.

- Не чушь это, - подал голос Кондратюк. - Запретили Кольке летать. Чупаков распорядился. Временно, говорит, до выяснения. Я сам у него был.

- У кого он - у фашистов, что ли, выяснять собирается? - зло спросил Шульга.

На лице Николая лежала печать неподдельного, непоправимого горя. Все эти дни он только и жил тем, чтобы поскорее подняться в воздух и вместе со всеми воевать. И вот...

Не знай мы Яковлева, такое могло бы показаться правдоподобным. Но это был выходец из коломенских рабочих, рано лишился отца. На десятом году жизни Коля, самый старший из троих детей, отправился на поиски хлеба насущного. В тринадцать лет испытал все тяготы "блатной" жизни и тумаки базарных торговок. А в пятнадцать молодой слесарь-инструментальщик познал радость полета.

Мать гордилась "старшеньким", но самолетов боялась, как огня. Умоляла сына быть кем угодно, только не летчиком. Но может ли что-нибудь противостоять велению сердца? В семнадцать лет Коля Яковлев был уже военным летчиком. А в девятнадцать...

Над аэродромом прогудело звено "мигов". Развернувшись, истребители спланировали прямо над нашими головами. От взвихренного воздуха пригнулись кусты.

- Атрашкевич с разведки прилетел, - сказал Степан Комлев, наблюдавший за посадкой летчиков. - Пойду разузнаю, что новенького.

- С кем он летал? - полюбопытствовал я.

- Летуны у капитана постоянные: Макаров, Дьяченко.

- Пойду и я... - поднялся из-за стола Яковлев, - он чуть не сказал "к своему самолету". - Обещал технарю подсобить, мотор опробовать.

Каждому хотелось утешить Николая, чем-то помочь ему. Но чем?

Кондратюк протянул портсигар:

- Колька, твоя любимая марка.

- "Чужие"? Ну что ж, давай.- Яковлев горько улыбнулся и медленно пошел к стоянке.

Его горестная усмешка и неуверенная походка напомнили мне первый день войны и вылет Яковлева и Пал Палыча на разведку. На душе стало тоскливо.

- Ох, чует мое сердце неладное, - проговорил Кондратюк, глядя на удаляющуюся понурую фигуру. - Не-ужто и теперь, на войне, мы не освободимся от пустых подозрений?

- Да, с таким грузом много не навоюешь, - задумчиво произнес я и предложил ребятам: - Пойдемте к командиру полка, попросим за Яковлева.

- Хархалуп уже ходил с Пушкаревым. Иванова нет, а Чупаков проводит совещание о бдительности, - буркнул Лукашевич.

Вечерело. Закончится ли сегодня на этом боевой день? Как-никак, завтра воскресенье. Хотелось помыться, привести себя в порядок.

Путькалюк только что заменил лопасть, простреленную на штурмовке, и мне еще предстояло опробовать в воздухе работу винта.

В этот предвечерний час аэродром с воздуха показался серым, такими же были и поля вокруг. Винт на всех режимах работал без тряски и вполне прилично. Правда, масло из втулки винта сильно забрызгивало козырек кабины, но техник не был в этом повинен.

Крутанув несколько "мертвых" петель и "бочек", я проверил оружие, выпустил очередь из каждого пулемета. Острый запах пороховой гари, огненные следы пуль щекотали нервы, возбуждали боевой азарт. Мне даже захотелось повстречаться сейчас с противником. "Жаль, "эрэсы" не успели подвесить, подумал я, изучая многослойные облака,- а то можно было бы показать фашистам, где раки зимуют". Я направил машину в сторону от аэродрома и дал очередь из четырех пулеметов разом.

И вдруг там, где погасли трассы, показался истребитель. За ним другой! Похоже на "миги". Откуда они? Я глянул в сторону аэродрома...

* * *

В эти вечерние часы на командном пункте работа кипела вовсю. Кончался месяц. Нужно было составлять итоговые отчеты, донесения, сводки.

Начальник штаба драил за плохо составленные боевые донесения.

- Поймите вы, делопуты от авиации! В донесении должны быть не только результаты вылета! Как летчики действовали в бою? С какой дистанции, откуда атаковали противника? Как вел себя противник? Есть это хоть в одном донесении? Нет! А по ним же боевой опыт обобщают. И летчиков тактике боя учат.

Он хотел было еще предупредить адъютантов, что отчеты о боевой работе эскадрильи за минувшую неделю должны быть представлены своевременно, но тут вошел младший лейтенант Плаксин и сообщил: на стоянке второй эскадрильи Матвеева ждет командир полка.

- Хорошо. Подожди. Сейчас еду. - И, обратившись к адъютантам, распорядился: - До ужина все летные книжки заполнить, как полагается. Сам проверю. Ясно? А теперь марш по эскадрильям.

Когда начальник штаба разыскал командира полка, тот "беседовал" с Селиверстовым. За выломанную дверь и побег с гауптвахты Чупаков приказал, без ведома Иванова и Матвеева, судить Кузьму трибуналом.

Кузя стоял около самолета, небритый, с пустой кобурой на животе. Сухощавый Барышников, командир его эскадрильи, подпирал лопасть винта и не мог поднять глаз на майора. На колесе приткнулся разозленный Ивачев; он тоже чувствовал себя виноватым в том, что произошло.

- Понимаешь ты, дурья голова, что натворил? - в который раз увещевал Иванов.

- Товарищ командир, ну, скажите: "каракатица" - самолет или нет? Я же за ней четверть часа гонялся! Все боеприпасы расстрелял, пока не укокошил.

- Что ты пристал со своей "каракатицей"! - не выдержал Ивачев. Отвечай за свои безобразия, когда командир спрашивает.

- Какие же это безобразия, Костя?- удивился Кузьма. - Тот "жук" ("жуками" он звал всех тыловиков) категорически "каракатицу" за самолет не признает. Вот, говорит, "хейнкель" или там "юнкерс" - за них и граненого не жаль!

Оказывается, весь сыр-бор с начпродом разгорелся вчера из-за негласно установленных за сбитый самолет ста граммов фронтовых.