Алексей Песков - Павел I

Ей, наверное, в самых сладких сонных видениях не грезилось возносить свою вдовью жизнь на такой градус благополучия. Великий дядюшка ее, Петр Первый, выдал ее замуж за герцога Курляндского из своего расчета: сделать Курляндию близкой к России не только территорией, но и политическим интересом. Герцог Курляндский умер в 1711-м году, почти тотчас после свадьбы, и все двадцать лет, протекшие между его безвременной кончиной и тем днем, когда явился с пунктами князь Василий Лукич, Анна прожила вдали от родных мест, без мужа и без возможности его законно иметь.

Случаи выйти замуж были – к ней сватались принцы из Пруссии и из Саксонии. Но в Петербурге опасались недружественных иноземных умыслов о Курляндии и замужеству Анны Иоанновны не помогли.

Время от времени Анна писала в Петербург жалостные напоминания о своем безденежье: не хватало то кружев, то брильянтов, то платьев, приличных герцогиньскому сану.

Все это разумел князь Димитрий Михайлович Голицын: извлекши Анну Иоанновну из курляндского забытья, хотелось верить в ее неленостную благодарность, а обставив ей престол ограничительными пунктами, можно было и дышать полегче, и содеять нечто важное для отечества, не говоря уж о себе.

Но…

Как ни погоняй историю, направление ее движения всегда зависит от сцепления случайностей, современного состояния умов и наличия под рукой некоторой воинской силы. Угадал случайности, рассчитал состояние умов и имел под своей командой два-три гвардейских полка – можно диктовать истории правила движения.

Остановить историю может один только случай, или одно только состояние умов, или один военный отряд (лучше, конечно, особого назначения, вроде гвардейского). Но осмысленно направить ее течение по своей воле можно только совокупно угадав, рассчитав и имея.

Князь Димитрий Михайлович Голицын, и князь Василий Лукич Долгорукий, и остальные шесть верховных лиц государства скоро получили тому несомненный пример. С Анной Иоанновной они все определили точно: та приняла князя Василия Лукича трепетно и, наскоро подписав пункты, засобиралась в Москву садиться на престол. Однако как ни желали верховные персоны сокрыть свой умысел о пунктах от прочего шляхетства, весть о новом образе правления разлетелась по Москве и скороходно дошла до самых окраин государства.

Шляхетство взволновалось. Столько вольных речей, сколько было сказано в первые три февральские недели 1730-го года, – никогда прежде на Руси не слышалось.

– Долго ли нам будет терпеть, что нам головы секут? Теперь время думать, чтоб самовластию не быть, – говорили одни (Слова П. И. Ягужинского // Соловьев. Кн. X. С. 203).

– Слышно здесь, что делается у вас или уже сделано, чтоб быть у нас республике, – говорили другие. – Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно (Слова А. П. Волынского // Соловьев. Кн. X. C. 199).

Боялись и самовластия одной персоны, и многовластия – понимали: полегчит только восьми верховным лицам, а прочему шляхетству настанет новая тягота; а то, перегрызшись между собой, сделают смуту – и опять все пропали.

Стали собираться друг у друга, придумывать, как спастись. Отыскались знатоки иностранных образцов правления; стали писать прожекты об устроении парламента: чтоб учредить вышнее и нижнее правительство, чтоб и правительства и Сенат были выборными, чтоб в выборах участвовало все шляхетство…

«Все русские вообще желают свободы, – наблюдали иностранные послы за движением умов в Москве, – но они не могут согласиться относительно меры и качества ее и до какой степени следует ограничить самодержавие <…>. Одни хотят ограничить права короны властью парламента, как в Англии, другие – как в Швеции; иные полагают учредить избирательную форму правления по образцу Польши <…>. Но если императрица сумеет хорошо войти в свое новое положение и послушается известных умных людей, то она возвратит себе в короткое время полное самодержавие, ибо русская нация хотя много говорит о свободе, но не знает ее и не сумеет воспользоваться ею» (Из февральских донесений 1730 г. прусского посланника Мардефельда и французского посланника Маньяна // Сб. РИО. Т. 15. С. 414; ПНРИ. Т. 1. С. 362).

25-го февраля около Кремля собралось до восьмисот человек: тут были и генералитет, и гвардия, и прочее шляхетство. Депутация от шляхетства прошествовала к государыне и, положив к стопам ея свою челобитную, всепокорнейше просила повременить с исполнением подписанных пунктов, а прежде почитать другие прожекты.

Не успели присутствовавшие при сем верховные лица опамятоваться, а государыня уж подписала шляхетную челобитную. И быть бы у нас выборному парламенту, ограниченной монархии и прочим льготам, если бы не возгласы из гвардейских рядов:

– Не хотим, – кричали, – чтоб государыня жила по законам. Пусть учиняет, что хочет, как ее отцы и деды делывали. Мы за нее головы сложим, а скажет она – головы ее утеснителям оторвем.

Тогда государыня молвила:

– Вижу, что я здесь небезопасна; повинуйтесь генералу Салтыкову, и только ему одному. (А Салтыков был ей близкий родственник.)

Что могло на то возразить благородное шляхетство?

Смекнув, составили они новое прошение, где просто, по-честному, сказали: «<…> и всепокорно просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково Ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к Вашему Императорскому Величеству от Верховного совета и подписанные пункты уничтожить» (Соловьев. Кн. X. С. 213). – Правда, они не вовсе от своих прожектов отступались и прибавили в прошении, что ищут императрицыной милости, чтоб в Сенат, и в президенты коллегий, и в губернаторы персоны не назначались, а баллотировались от шляхетства, и прочее тому подобное.

Видя, что и гвардия, и шляхетство восстали против Верховного совета, государыня спросила князя Василия Лукича Долгорукого:

– Как? Разве пункты, которые мне поднесли, были составлены не по желанию целого народа?

– Нет! – закричало благородное шляхетство и гвардейство.

– Так, значит, ты меня, князь Василий Лукич, обманул!

После сего принесена была в дворцовую залу подписанная бумага с пунктами, и государыня ее публично раздрать изволила.

Князь Димитрий Михайлович Голицын только и мог, что сказать:

– Трапеза была уготована, но приглашенные оказались недостойными; знаю, что я буду жертвою неудачи этого дела (Соловьев. Кн. X. С. 214–215).