Янка Купала - Олег Антонович Лойко
Ой, пойду я лугом, лугом,
Ой, пойду я лугом, лугом,
Где мой милый пашет плугом,
Где мой милый пашет плугом…
Занавес еще не поднят; еще не начался на сцене праздник большой любви; еще не пришла она к самой красивой, к самой нежной певунье: шутнице, говорунье Павлинке; еще не силятся лишить ее этого праздника жизни и молодости ее же родители — закостенелые в местечково-шляхетской домостроевщине; еще не врывается в ее жизнь Адольф Быковский — недотепа с немецким именем, пусть и не волк, но не без претензий на шляхетность (потому он и кажется отцу Павлинки «блином, да еще маслом мазанным»), Не догадывается еще Павлинка, что ее любимый Якимка за листовку арестован. Арестован по доносу отца Павлинки. Идея доноса возникла как бы в результате сговора сил старой Белоруссии; отец для Павлинки — не отец, а кажущийся на сцене таким смешным сосед — не сосед, ибо они губят дорогого Павлинке человека — Якимку. С криком отчаяния: «Ха-ха-ха! Звери слепые!!!», теряя сознание, валится она на землю, узнав об аресте Якимки. Не шибко смешной написалась у Купалы первая его комедия: смеха-то в ней предостаточно — игривого, умного, уничижительного смеха, над старым светом, над вырожденчеством белорусской шляхты. Но не «свадьба-венец» — комедии конец, как, скажем, у Бомарше. Стон души, драма любовная и политическая — вот финал «Павлинки». Символический финал: через тернии — к звездам, через страдания — к лучшему будущему идет Молодая Беларусь…
Однако занавес в петербургском рабочем клубе «Пальма» еще не поднят. И еще не видно лица той, которая в глубине сцены поет песню Павлинки. Но Купала, едва услышал: «Ой, пойду я…» — видит…
…Эту же песню она пела летось, пела рядом с ним — в купальских огнях, в их отсветах, падавших им на лица, переливавшихся на вечереющих волнах Вилии. Они стояли на одной из двух огромных барок, плыли по Вилии — из Антоколя через все, казалось, Вильно. Барки, лодки были убраны зеленью и обвешаны разноцветными фонариками. Оркестр играл и «Волны Дуная», и «Сказки Венского леса», но чаще всего звучали мелодии белорусских народных песен.
Ой, пойду я лугом, лугом…
Колыхались на волнах венки с зажженными на них свечами. Купалье! Белорусы праздновали в Вильно Купалье — праздник воды и огня. Вся Вилия от Антоколя до леса «Закрэт», сплошь усеянная разноцветными огнями, походила на какую-то волшебную, заколдованную — точно из арабской сказки — реку, по которой в золоченых челнах плыли рыцари-богатыри… В «Закрэте» широкая поляна над Вилией тоже была украшена разноцветными фонариками. Посреди поляны полыхали пламенем бочки со смолой. И тут звучали песни — белорусские, и тут были танцы — тоже белорусские, народные, были прыжки через огонь. И была с ним она. Однако не о ней писал поэт для «Нашей нивы», он писал о девчатах вообще, которые «очень нарядно выглядели… в белорусских национальных костюмах… в венках из цветов и ржаных колосьев». Эта «игра… продолжалась до самого белого дня, когда уже вместо искусственного огня заиграло в небе ясное купальское солнце…».
Купала, рассказывая в «Нашей ниве» о празднике Купалья в Вильно в ночь с 23 на 24 июня 1912 года, конечно же, умолчал о себе. О нем, а точнее, о его песне вспоминала потом Павлина Меделка:
«Подплывая к Замковой горе, хор поет «А кто там идет?..». Песня звучит так торжественно, так символично, что невозможно сдержать слез. С берега доносятся громкие рукоплескания.
— Ура-а-а! Слава белорусам! — такими возгласами с набережной провожает нас едва ли не все Вильно.
Впечатление было необыкновенное! Дух захватывало, грудь разрывалась от переполнявших ее чувств, и только в песне выливалось то, что не вмещалось в сердце…»
Ой, пойду я лугом, лугом,
Где мой милый…
Как сияло в то утро купальское солнце! Купале и сейчас кажется, что ослепляет его не рампа, а то солнце и та, вся светящаяся, Павлинка, играющая Павлинку..?
«Кончается пьеса, — будет вспоминать Меделка, — я лежу, обомлелая, на земле.
«Коханенькие-родненькие, две дырки в носу и — конец!..»
На сцену взбегает Купала, обнимает меня и горячо целует. А зал рукоплещет и рукоплещет.
— Павлинка! Хватит целоваться! Занавес даю, — кричит Степан Криницкий — Шипилло. Янка, убегает со сцены. Мы кланяемся публике.
— Автора! Автора! — гремит зал.
Из-за кулис выводят Купалу. Он берет меня за руку, подводит к рампе, и мы вместе кланяемся. Студенты торжественно преподносят ему часы, на них выгравировано: «Отцу «Павлинки» от белорусских студентов». А Купала дарит мне два еще совсем новехоньких, только что из типографии экземпляра «Павлинки»…
После танцев Купала проводил меня на квартиру, и мы еще долго делились своими переживаниями».
Переживаний у них действительно было много. Былой еще будет. Но, думается, возвращался Купала в ту ночь от Павлинки, влюбленный в нее без памяти. Да и она не без надежды проводила его тогда. И казалось Купале, что вовсе не промозглая, сумрачно-февральская ночь стоит над Питером, а что это белая ночь его любви, его счастья плывет на него с Финского залива, плывет, завораживая, над Невой — в сторону Васильевского острова.
Глава шестая
ОКОПЫ. В ПРЕДЧУВСТВИИ РЕВОЛЮЦИИ
Он ехал сюда и с радостью, и с некоторой опаской. Это было его третье лето в Окопах —
