Станислав Вольский - Сен-Симон

Отсюда как будто остается один шаг до признания классовой морали, обусловленной общественными отношениями. Наконец, говоря о нравственности будущего, Сен-Симон еще резче подчеркивает не только социальный, но и производственный ее характер. «Чтобы перейти к новой системе, нужно такое соотношение всей морали с производством, какое будет существовать между производством и политикой» («Индустрия», т. III, стр. 39). Другими словами, в будущем мораль будет непосредственно вытекать из условий общественного производства

И тем не менее, несмотря на все эти отдельные указания, Сен-Симон не решается сделать из них сам собою напрашивающийся вывод и объяснить возникновение моральных принципов экономическими отношениями. Мораль древности и средних веков оказывается «основанной на религии», а политика — основанной на морали. «Политика вытекает из морали, и учреждения народа суть только следствия его идей» («Индустрия», т. III, стр. 30). Итак, политика основана на морали, мораль на религии, религия на обмане одних и невежестве других, а обман и невежество неизвестно на чем. Последовательный ряд духовных явлений завершается иксом, приблудным сыном неизвестных родителей. Вопрос о возникновении, а следовательно, и о природе морали остается таким образом неразрешенным, и Сен-Симон отделывается от него канцелярской отпиской: «Происхождение морали неизбежно совпадает с происхождением общества, и первое известно нам не более, чем второе» («Индустрия», т. III, стр. 32). И однако признание морали самостоятельным фактором истории не мешает Сен-Симону всюду подчеркивать ее служебную роль и утверждать, что всякая система нравственности может существовать лишь постольку, поскольку она полезна для данного общественного строя.

Чем объяснить эти внутренние противоречия, эту робость мысли, боящейся развить признанные ею положения? Отчасти, конечно, низким уровнем тогдашних исторических исследований, уделявших слишком много внимания политическим событиям и политическим деятелям, и слишком мало — социально-экономическому укладу прошлых веков. Но это только отчасти, ибо, несмотря на скудость исторических материалов, Сен-Симон все же мог бы извлечь из них данные, свидетельствовавшие о причинной связи между факторами «духовными» и факторами «экономическими».

Главная причина его теоретических шатаний заключается в том, что он не мог вполне избавиться от воззрений энциклопедистов, считавших «идеи» направляющей силой истории. В первых его произведениях эта мысль господствует целиком, и только постепенно, по мере углубления в «индустриальные» проблемы, Сен-Симон начинает признавать наряду с властью идей, другую власть — власть экономических отношений. В его работе «Об индустриальной системе» этим отношениям приписывается даже большее значение, чем религии и морали. «В момент торжества индустриального строя религия вообще отмирает как система верований и заменяется мировоззрением, основанным на положительных, т. е. научных доказательствах» («Об индустриальной системе», т. VI, стр. 60). Но, несмотря на то, что по мере дальнейшей разработки сен-симоновских теорий «индустрия» все более и более выдвигается на первый план, Сен-Симон не решается признать ее единственным двигателем истории, создающим не только материальную, но и духовную культуру. Духовный фактор остается в его глазах самостоятельным элементом бытия, который всегда «совпадает» с экономикой, но никогда не «порождается» ею.

Этой двойственностью объясняется и его до чрезвычайности спутанное понятие о классах.

Если бы решающее значение он придавал идеологии, то общественные классы он определял бы на основании идеологических признаков; наоборот, если бы главным фактором истории он признал экономику, то в основу классовых делений он положил бы признаки экономические. А так как оба эти фактора он считает независимыми друг от друга, то и отдельные группы, на которые распадается общество, он устанавливает то на основании их имущественного положения (класс «собственников» и класс «несобственников») то на основании их роли в производстве (класс «потребителей» и класс «производителей»), то на основании их профессии (класс «юристов»), то на основании их научно-философского направления (класс «метафизиков» и класс «ученых»). Естественно, что при объяснении отдельных исторических событий, это приводит к величайшей путанице.

Так, при анализе Французской революции оказывается, что классы юристов и метафизиков действовали вопреки интересам «индустриалов» и преследовали свои собственные цели, не имевшие ничего общего с подлинными нуждами страны. Вместо конкретных практических задач они возлюбили превыше всего абстрактную свободу и заботились не о благе «индустриального» большинства нации, а о логической выдержанности своих теорий. И хотя это стремление не имело под собой никакой экономической почвы, хотя оно подсказывалось исключительно гибельной привычкой «принимать форму за содержание и слово за вещь», хотя оно было совершенно чуждо здравомыслящим купцам, фабрикантам, ремесленникам, крестьянам, т. е. подавляющему большинству французского народа, — оно все же возобладало над голосом здравого смысла и увлекло за собой Францию. Юристы и метафизики наделали кучу глупостей (провозгласили республику, казнили короля, ограничили накопление капиталов определенным максимумом, ввели режим террора и т. д.) и в конце концов оставили страну у разбитого корыта. Таким образом духовный фактор (вредные мыслительные привычки горсточки людей) оказался сильнее общего хода исторического развития, совершавшегося в течение «пяти-шести предыдущих столетий». Историческую необходимость победил ничем не оправданный произвол дурных законодателей.

Ясно, откуда получился этот неожиданный вывод, опровергающий все мировоззрение Сен-Симона. Если бы сам он не принимал «форму за содержание» и под внешней оболочкой отвлеченных лозунгов разглядел экономические интересы, он совершенно иначе определил бы классы, боровшиеся за власть, иначе взглянул бы на их борьбу, иначе понял бы ее развязку. Тот факт, что во время террора у власти оказался «народ», т. е. неимущие (факт этот признал сам Сен-Симон, и Энгельс вменил ему это в величайшую заслугу), заставил бы его попристальнее вглядеться в экономическую базу политических партий.

Он заметил бы, что «юристы» и «метафизики» не выступали единой сплоченной группой, а разбились на несколько враждующих партий, что каждая из этих партий отстаивала интересы определенных классов и групп (финансовой аристократии, крупной промышленной буржуазии, мелкой буржуазии, крестьянства, городской бедноты и т. д.) и что сущность революции сводилась не к борьбе отвлеченных принципов, а к борьбе социально-экономических программ. Финал Французской революции не свелся бы тогда к победе чудаков над дураками, а предстал бы, как результат существовавших тогда экономических отношений. Такого объяснения Сен-Симон не мог дать потому, что в данном случае «форма» заслонила от него «содержание», и отвлеченные принципы он принял за самостоятельные движущие силы истории, между тем как на самом деле они подсказывались реальными интересами реальных общественных классов. Благодаря этому остались необъясненными и отдельные фазы революции и ее конечный исход.