Станислав Вольский - Сен-Симон

Основная причина этих противоречий заключается в том, что с самого же начала Сен-Симон резко разграничивает две области — мир духовный и мир материальный — и не делает никаких попыток свести их один к другому или хотя бы указать на тот общий источник, из которого оба они произошли. Он прямо называет их «элементами, различными по своей природе». Материальная культура — это одно, духовная культура — это другое. Оба эти ряда явлений идут параллельно, не смешиваясь, и хотя между ними всегда имеется точное соответствие, но нет никакой внутренней связи. Это как бы двое часов, выверенных часовщиком и повешенных на один и тот же гвоздик. Они всегда показывают одно и то же время, но причина этой гармонии заключается не в них самих, а в той посторонней силе, которая подвела их регулятор. Правильность их хода Сен-Симон и называет исторической необходимостью, не замечая, что этим термином следовало бы скорее назвать неизвестного часовщика.

В самом деле. Вот перед нами два человека. Один копает землю лопатой, другой вонзает нож в горло ближнего, один трудится, другой завоевывает, один посвящает свои досуги размышлению о полезных ремеслах, другой в свободное от убийств время читает «Отче наш» и просит у священника отпущения грехов (которые, кстати сказать, для него вовсе и не грехи). Один — индустриал, другой — феодал. Почему эти два человека предаются столь различным видам деятельности, — Сен-Симон объясняет достаточно вразумительно: и того и другого толкает к определенному роду занятий экономическая необходимость, условия той материальной среды, в которой они живут. Но почему один питает пристрастие к христианской религии, а другой к опытному знанию? Чем объясняется такое различие духовных интересов и постепенная смена их в ходе человеческой истории?

Если бы Сен-Симон остался верным своему направлению, он попытался бы вывести эти интересы из той же самой трудовой и общеэкономической обстановки, которая навязала одному лопату, а другому нож. Нет ли связи между процессами труда и складом мышления? Человек социально слабый не будет ли искать помощи у «третьей силы» (бога), а человек социально сильный не попытается ли использовать эту «третью силу» для еще большего порабощения слабого? И не перенесут ли оба они в свои понятия об этой «третьей силе» идеи, непосредственно заимствованные из окружающей их общественной среды?

Эти вопросы как будто естественно навязываются всем мировоззрением Сен-Симона, который уделяет так много места экономическому фактору. Но именно их-то и не задает наш философ. Он проходит мимо них и предпочитает объяснять явления духовной области другими явлениями из той же области. По его мнению, религиозные представления феодального мира возникли благодаря «хитрости и обману» духовенства и «невежеству» масс. Это — тот самый ответ, который в свое время давали Вольтер и его единомышленники и который ни в малейшей мере не объяснял сути проблемы — вопроса о том, почему же священники желали обманывать, а массы обманываться, и почему этих «возвышающих обманов» невежественные люди средневековья искали у католического духовенства, а не у деревенских колдунов.

А между тем, у Сен-Симона есть и другое объяснение, брошенное вскользь, но гораздо более правдоподобное. Оказывается, духовенство имело такое влияние еще и потому, что «оно внушало богачам и сильным мира сего обязанности, возложенные на них богом и нравственностью» и таким образом облегчало положение порабощенных классов общества. Следовательно, его влияние объяснялось его социальной полезностью. Стоило бы провести эту мысль несколько дальше — и перед Сен-Симоном вскрылся бы целый ряд явлений экономического порядка, гораздо лучше объясняющих значение католической церкви в средние века, чем ссылка на «хитрость» духовенства и «невежество» масс. Духовенство было полезно не только тем (а может быть и совсем не тем), что оно внушало феодальной знати милосердие, но и тем, что оно ухаживало за больными, являлось посредником в спорах между цехами, давало в кредит деньги, организовывало хозяйственные процессы (монастырские предприятия) и т. д. Все это порождало экономическую зависимость населения от духовенства и в повседневной жизни играло куда большую роль, чем моральные проповеди.

Сен-Симон не учел этих обстоятельств и предпочел оставаться на дуалистической позиции, раздваивающей всю историческую действительность на две якобы несводимые друг к другу области — область духовных процессов и область материальных процессов.

Ту же двойственность он проявляет и в другом важнейшем вопросе, — вопросе о сущности морали.

Казалось бы, здесь гораздо легче провести единую точку зрения, чем по отношению к религиозной проблеме. Заповеди нравственности настолько тесно связаны с повседневной жизнью людей, с производственными отношениями, с имущественными интересами, что философ сен-симоновского направления как будто не мог не заметить этой зависимости, а раз заметив, не мог не установить причинной связи между «духовной» и «материальной» стороной морали. И действительно, Сен-Симон бросает — по своему обыкновению вскользь и мимоходом — ряд интересных замечаний насчет материальной обусловленности морали. Он говорит о том, что разделение труда усиливает связь между отдельной личностью и массой. Он разъясняет, что мораль христианской религии была социально необходима, ибо в противовес морали языческой, воздвигавшей непереходимую стену между уроженцами различных стран и даже городов, она объединяла все человечество. «При помощи этого единства оказалось возможным организовать общество более обширное и объединить все народы в одну семью» («Индустрия», т. III, стр. 34).

Он утверждает, что индустриальный строй, «заменяющий приказ сотрудничеством», неизбежно должен привести к окончательному утверждению принципа: «поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой». Он подчеркивает, что так как нравственность находится в тесном соответствии с социальным строем, то заповеди ее все время меняются и должны меняться. «Наша мораль может быть только переходной» («Индустрия», т. III, стр. 35).

Даже в одну и ту же эпоху, в недрах одного и того же строя одновременно существуют две морали: мораль правящих и мораль управляемых. «Ясно, что обязанности правительства не могут быть подчинены никакому моральному правилу, пока считается, что правящие должны управлять народом. Какая может быть общая мораль между правящим и управляемым? Один должен приказывать, другой — подчиняться, — вот и все» («Индустрия», т. III, стр. 35).

Отсюда как будто остается один шаг до признания классовой морали, обусловленной общественными отношениями. Наконец, говоря о нравственности будущего, Сен-Симон еще резче подчеркивает не только социальный, но и производственный ее характер. «Чтобы перейти к новой системе, нужно такое соотношение всей морали с производством, какое будет существовать между производством и политикой» («Индустрия», т. III, стр. 39). Другими словами, в будущем мораль будет непосредственно вытекать из условий общественного производства