Ирина Муравьева - Ханс Кристиан Андерсен

Как всякий педант, Мольбек терпеть не мог шуток.

Делая дотошные, тяжеловесные примечания к легким шутливым фразам книги, он все время доказывал, что шутить тоже надо по правилам, которыми Андерсен по невежеству пренебрегает.

«Природа — это дама, и притом очень старая дама: она существовала еще до Мафусаила», — читает Мольбек в «Теневых картинах». Нет, это не годится! Мафусаил, известный из библии своим долголетием, Мольбека не устраивает: здесь, по его мнению, автор обязан был упомянуть Адама и никого больше!

Не подозревая еще, какие упреки он на себя навлечет, Андерсен беспечно продолжает шутить: «…И эта старая дама очень хочет нравиться нам и удивлять нас». Мольбек и здесь находит ошибку. Старая дама… хочет нравиться… «А разве молодые дамы не хотят нравиться?» — строго спрашивает он в рецензии.

Да, пожалуй, такой разбор книги мог надолго отбить у автора охоту к шуткам…

Хуже всего было то, что Андерсен не умел — и никогда не научился — относиться к подобным статьям легко. Каждый раз с новой силой он приходил от них в отчаяние, и критики испортили ему много крови.

Друзья были утешением и поддержкой, но в отношениях с ними было много противоречий и острых углов, причинявших боль. Особенно ярко проявлялось и то и другое в доме Коллинов, занимавшем огромное место в жизни поэта.

Старый Коллин сделал все от него зависящее, чтобы Андерсен в его доме был принят на правах родного. У него было свое место за столом, он забегал к ним ежедневно и был единственным посторонним человеком, участвовавшим во всех семейных праздниках. В день рождения старого Коллина Андерсен вместе с его сыновьями писал поздравительные стихи. А впоследствии он, вызванный среди ночи запиской своего покровителя, стоял в кругу детей и внуков возле постели умирающей фру Коллин.

Раз навсегда признав его «своим», Коллин помогал Андерсену словом и делом и с полным правом подписывался в письмах к нему «отечески преданный Вам».

Но, питая к своему «второму отцу», как он его называл, безграничное уважение, Андерсен, естественно, не мог чувствовать себя равным в отношениях с ним — это определялось уже разницей в возрасте! — и старался не тревожить его по пустякам. Повседневные же отношения разворачивались прежде всего с Эдвардом и Ингеборг: из младших членов семьи они были самыми активными носителями «коллинского духа». И вот здесь-то постоянно выплывавшее неравенство часто огорчало и мучило Андерсена.

«Так относятся не к другу, а к облагодетельствованному бедному родственнику!» — с глубокой горечью думал он, слушая их бесцеремонные нотации и обидные подчас насмешки (чаще всего такие мысли вызывал Эдвард, Ингеборг поэт многое прощал за ее блестящее остроумие).

Правда, Коллины впоследствии доказали, что дело было не в его бедности: когда он добился, наконец, и славы и денег, они ни на волос не изменили отношения к нему. Меняться вообще было не в их привычках. Но в тяжелые годы, когда каждое теплое слово так много значило для него, этот недостаток чуткости с их стороны волей-неволей оборачивался высокомерием. Им это не приходило в голову: они сами не страдали излишней чувствительностью и ранимостью, а значит, не признавали ее и в других.

Уверенность в собственной непогрешимой правоте была одной из их характерных семейных черт. Недаром Андерсен писал о них в одной из своих сказок: «Я знаю одно семейство с единодушным мнением, — случись, что их дворовый петух запел в полночь свое утреннее «кукареку», значит и было бы утро, что там ни говори часы».

Это были люди золотой середины — в меру способные и образованные, в меру практичные и расчетливые, в меру веселившиеся и грустившие. Безрассудствам в их жизни не было места: приличная служебная карьера — для мужчин, приличное замужество — для женщин. Все они прожили жизнь удобно и спокойно, чуждаясь резких изменений, опасных крайностей, сильных страстей.

Приняв Андерсена в свой замкнутый семейный кружок, вне которого их мало что интересовало, они приложили все усилия, чтобы «воспитать» его, то есть перекроить на свой лад, внушить свои понятия, привычки, вкусы. Мягче и осторожнее всех действовал сам старый Коллин, но он вообще был менее заурядным человеком, чем его дети. А Эдвард и Ингеборг не считали нужным соблюдать здесь осторожность: раз он наш, так пусть будет таким, как мы, и все тут! Зная наперечет его действительные слабости, Коллины причисляли сюда все, чем он от них отличался.

Но все многолетние усилия оказались тщетными: Андерсен и в могилу сошел таким же неугомонным, непрактичным мечтателем, страстным любителем неожиданностей и перемен, с тем же сочетанием крайнего великодушия и крайней обидчивости, таким же легко воспламеняющимся и склонным к безграничной откровенности, каким он был в двадцать лет.

Он не мог стать похожим на них, да, в сущности, и не хотел этого. Но, несмотря на эту непреодолимую разницу, он страстно тянулся к ним и нуждался в их близости гораздо больше, чем они.

С самого начала он мечтал найти в Эдварде Коллине настоящего друга, способного все понять с полуслова, помочь в трудную минуту и самому пойти за советом. Но для такой дружбы равенство было необходимым условием. Эдвард же смотрел на него сверху вниз. Суховатый, сдержанный, он осуждал «девичью чувствительность» Андерсена, считал излишней сентиментальностью всякое внешнее проявление чувств и без стеснения выражал это. Делиться с Андерсеном своими переживаниями он вовсе не стремился — да и переживаний-то особых не было! — и предпочитал держать своего неуравновешенного приятеля на некотором расстоянии, хотя и был, безусловно, по-своему привязан к нему.

Когда Андерсен, путешествуя по Германии, прислал ему письмо с робкой просьбой — перейти на «ты», Эдвард ответил вежливым, но решительным отказом: он терпеть не мог излишней фамильярности.

Получив уверения, что этот отказ не воспринят как обида (правда, из письма Андерсена легко было понять, что обида есть: «Я знаю, насколько я ниже Вас во всех отношениях», — уже эта фраза могла бы заставить задуматься), Эдвард через несколько дней забыл о случившемся, сочтя это пустяком.

Андерсен же на всю жизнь сохранил чувство глубочайшей горечи.

Почвой для размолвок была и склонность Андерсена читать вслух свои произведения, раздражавшая Эдварда. Он не понимал, как можно делать себя мишенью насмешек. Андерсен же не понимал, почему безголосой барышне прилично пропищать романс, а поэту неприлично читать свои стихи.

Эдвард был прав в своем стремлении оградить приятеля от насмешек, имели основания и его упреки в тщеславии. Но было и непонятое им важное обстоятельство: повышенная чувствительность Андерсена именно к живому звучанию слова. Он хотел слышать свои стихи и видеть, как они воспринимаются слушателями. Впоследствии, став знаменитым, он так же охотно читал вслух свои сказки, проверяя, как они звучат, и потом в соответствии с этим исправлял написанное.