Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин
Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и запели:
– Выпьем мы за того.
Кто «Что делать?» писал.
Выпьем мы за него,
За его идеал…
Антон Павлович и Левитан шли рядом, а впереди шли студенты. Издали видно было, как большие их волосы лежали на их пледах, что было модно тогда.
– Что это там летит?! – крикнул один из них, обращаясь к Левитану.
– Это, вероятно, сокол… – пошутил Антон Павлович. Летела ворона.
– А в Сокольниках, должно быть, и нет больше соколов… – прибавил Чехов. – Я никогда не видал, какой сокол. Сокол ясный. О чем задумались, соколики?.. Должно быть, сокола и охота с ними были распространены на Руси.
Мы подошли к краю леса. Перед нами была просека, где лежал путь железной дороги. Показались столы, накрытые скатертями. Много народу пили чай. Самовары дымились. Мы тоже сели за один из столиков – чаепитие было принято в Сокольниках. Сразу же к нам подошли разносчики. Булки, сухари, балык, колбаса копченая наполняли их лотки.
– Пожалуйте, господа хорошие.
Около нас за другим столом разместились сильно подвыпившие торговцы типа Охотного ряда и недружелюбно оглядывали нас.
– Вы, студенты… – заговорил один, сильно пьяный, обращаясь в нашу сторону, – которые ежели… – и он показал нам кулак.
Другой уговаривал его не приставать к нам.
– Не лезь к им… Чево тебе… Мож, они и не студенты… Чево тебе.
– Слуга служи, шатун шатайся… – говорил в нашу сторону пьяный с осоловелыми глазами.
Видно было, что мы не нравились этой компании – трудно понимаемая вражда к нам, «студентам», прорывалась наружу.
Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в ней.
И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно:
– А в весне есть какая-то тоска. Глубокая тоска и беспокойство. Все живет, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней.
А когда мы расстались с нашими студентами, он сказал, улыбаясь мне и Левитану:
– Эти студенты будут отличными докторами. Народ они хороший. И я завидую им, что у них головы полны идей…
II
Много прошло времени после этой прогулки нашей в Сокольниках, и по приезде в Крым, в Ялту – весной 1904 года – я был у Антона Павловича Чехова в доме его в Верхней Аутке. На дворе дачи, когда я вошел в калитку, передо мной, вытянув шею, на одной ноге стоял журавль. Увидев меня, он расправил крылья и начал прыгать и делать движения, танцуя, – как бы показывая мне, какие выкрутасы он умеет разделывать.
Антона Павловича я застал в его комнате. Он сидел у окна и читал газету «Новое время».
– Какой милый журавль у вас, – сказал я Антону Павловичу, – он так забавно танцует.
– Да, это замечательнейшее и добрейшее существо. Он любит всех нас, – сказал Антон Павлович. – Знаете ли, он весной прилетел к нам вторично. Он улетал на зиму в путешествие в другие, там, разные страны, к гиппопотамам, и вот опять к нам пожаловал. Его мы так любим, Маша (сестра) и я. Не правда ли, странно это и таинственно? Улететь и прилететь опять… Я не думаю, что это только за лягушками, которых он в саду здесь казнит. Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он – артист, и любит, когда мы смеемся на его забавные танцы. Артисты любят играть в разных местах и улетают. Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр.
Антон Павлович взял со стола бумажку, свернутую в короткую трубочку, закашлялся и, плюнув в нее, бросил в банку с раствором.
В комнате Антона Павловича все было чисто прибрано, светло и просто – немножко как у больных. Пахло креозотом. На столе стоял календарь и веером вставленные в особую подставку много фотографий – портреты артистов и знакомых. На стенах были тоже развешаны фотографии – тоже портреты, и среди них – Толстого, Михайловского, Суворина, Потапенко, Левитана и других.
В комнату вошла Мария Павловна и сказала, что прислуга-кухарка заболела, лежит, что у нее сильная головная боль. Антон Павлович сначала не обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал:
– Ах, я и забыл. Ведь я доктор. Как же, я ведь доктор. Пойду, посмотрю, что с ней.
И он пошел на кухню к больной. Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его подавшуюся под натиском болезни фигуру: он был худ, и его плечи, остро выдаваясь, свидетельствовали об обессиливавшем его злом недуге.
Кухня была в стороне от дома. Я остался на дворе с журавлем, который опять танцевал и так развеселился, подпрыгивая, что расправил крылья, полетел ввысь, сделал круг над садом и опять опустился передо мной.
– Журка, журка!.. – позвал я его, и он близко подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал. Что? Вероятно – «мошенник!» или еще что-нибудь худшее, так как я ничего ему не заплатил за представление.
После я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что написанные в Крыму свои вещи, думая его немножко развлечь, – это были ночью спящие большие корабли.
Он попросил меня оставить их у себя.
– Оставьте… Я еще хочу посмотреть их, один… – сказал он.
Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать этого – он выглядел совсем больным и сипло кашлял. За обедом он говорил мне:
– Отчего вы не пьете вино?.. Если бы я был здоров, я бы пил. Я так люблю вино.
На всем лежала печать болезни и грусти.
Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.
– Маша, – сказал он сестре, – знаешь что, отдадим ему свой участок. Хотите, в Гурзуфе, у самых скал. Я там жил два года, у самого моря. Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу… Хотите? Только там очень море шумит, «вечно».[21] Хотите?.. И там есть маленький домик. Я буду рад, что вы возьмете его.
Я поблагодарил Антона Павловича, но и я у самого моря не смог бы жить – я не могу спать так близко, от него у
